Марк Криницкий - Три романа о любви
— Поговорим потом, — сказал он еще раз сухо и решительно и выбежал вон. Заметив в передней ее картонки, он не отдал Гавриилу никакого распоряжения.
Торопливо оделся и вышел.
«Все это сентиментальные угрозы, — соображал он дорогой. — Конечно, я не могу удалить ее силой, но она должна понять, что всякие эксцессы здесь ни к чему…»
На момент шевельнулась острая жалость, но тотчас же ощущение скуки заслонило остальное. Было даже смешно сравнивать Сусанночку с Верой. Она казалась ему даже почти не женщиной. Смешным существом среднего рода! О, во сколько она ценит свои объятия! Она даже не может себе вообразить, что такое настоящая любовь. А если бы вообразила, то, вероятно бы, только удивилась. Ее тело так же было мало подвижно и расчленено, как и ее ум. Вся, с душой и всеми своими желаниями, она представляла одну инертную массу, движимую слепым, элементарным инстинктом. Сейчас она почти пугала его.
В строительную комиссию он заехал только извиниться. Хотел предварительно было позвонить к Зине по телефону, но потом передумал и решил заехать без предупреждения.
Зину он застал за роялем. Она равнодушно подняла на него глаза и прекратила бравурную игру. Когда она подошла к нему, рояль еще гудел.
— Ну, надеюсь, все благополучно? — сказала она.
Окна во всем доме были открыты. Драпировки колыхались, и пахло букетами ландышей, засунутых в разных местах в стеклянные высокие бокалы с усеченными косо краями.
— Я пришел с вами поговорить как со здравомыслящим человеком, — сказал Колышко, вдруг почувствовав страшное волнение.
Может быть, на него так действовала эта знакомая обстановка, а может быть, и то, что он еще не обдумал, что сказать Зине. Точно упавши откуда-то стремглав, он говорил, и у него получалось такое чувство, что он хотя говорит искренно и «честно», но совсем не то. Получалась грубая и бессердечная, подкрашенная напыщенностью полуправда.
— Сусанночка виновата во многом сама. Она не щадила моих чувств, моего, я бы сказал, корректного отношения. Я сознаюсь, что мне все это тяжело говорить. Но случилось то, чего уже не вернешь. Я… я люблю другую. Вам я это могу сказать…
Она перебила его нетерпеливо, стоя у рояля:
— Ах, при чем здесь я? Я — девушка и менее всего, господа, понимаю в этих вещах. Роман, господа, затеяли вы, а не я, вы и расхлебывайте всю эту кашу. Удивительный эгоизм у всех этих влюбленных. Особенно у мужчин. Я так довольна, что избавлена от удовольствия связывать свое счастье с вашей благосклонностью, господа… Любите, умножайте землю, а меня, пожалуйста, оставьте в покое.
Она попыталась сделать круглые невинные глаза. Руки она держала сложенными на животе.
— Я обратился к вам потому, что это — ваша сестра Предчувствую, что из всего этого может выйти что-то тяжелое.
— Без сомнения.
По обыкновению, ее глаза ничего не выражали. Но она вела определенную, расчетливую игру. Как и ее сестра. Или, быть может, Сусанночка поступала только по ее указке? Он почувствовал прилив бешенства. Значит, как мало его здесь уважали. А заодно и себя. Пахнуло затхлым убогим мещанством. Жених!
Неужели же он так низко опустился? Он не замечал людей, среди которых живет. Охватил мучительный стыд перед Верой Николаевной. А что, если она об этом узнает? Эти женщины, видимо, решили удерживать свою позицию до конца. Узнает, конечно. Непременно. Да.
Он понимал, что должен как-нибудь договориться с Зиной.
— Что же вы хотите, чтобы я женился на Сусанне Ивановне в то время, как мои чувства принадлежат уже другой? И как я должен объяснить это вторжение, этот своего рода «форт Шаброль»[25]? Сусанна Ивановна избрала этот способ, чтобы удержать мои чувства? Это же дико, это — сумасшествие.
В лице Зины изобразилась усталость. Глаза она переводила с предмета на предмет, избегая смотреть в лицо Колышко.
— Ах, Боже мой, — сказала она, — при чем здесь я? Вы, право, сделали бы хорошо, господа, если бы не вмешивали меня больше в ваши личные отношения. Тем более я — девушка.
Она потупила глаза.
— Зинаида Ивановна, — сказал Колышко, — вы ведете дурную игру. Предупреждаю вас.
Он сдержанно поклонился и пошел к двери. Зина тотчас же села за рояль. Бравурные звуки наполнили дом.
XXIV
Колышко понял, что план нападения здесь строго обдуман и организован.
«Но на что же они надеются?» — удивлялся он.
Дома он застал Василия Сергеевича. Глаза у него были сочувствующие и преувеличенно-испуганные. Он тотчас же углубил их в работу над чертежом. Под нос он мурлыкал растянуто и глупо-подчеркнуто: «Уж давно отцвели хризантемы в саду».
Из комнат доносился веселый громкий разговор Сусанночки и Гавриила. Набравшись решимости, Колышко вошел в столовую, где около буфета оба они гремели посудой. Сусанночка обернулась и радостно вскрикнула. С протянутыми губами она подбежала к Колышко.
— Ты уже свободен?
Она охватила его за шею. Не желая сцены в присутствии Гавриила, он принужден был губами коснуться ее губ.
— Гавриил, — сказала она, — потом.
Он отвечал весело: «Слушаю» — и вышел.
Сусанночка не разжимала рук.
— Нил, отчего ты вдруг переменился ко мне? Если я приревновала тебя к Симсон и грубо говорила по телефону, ты в этом виноват сам. Но ты мне скажи, что у тебя с нею ничего нет, и я тотчас же уеду от тебя.
Он удивился этой странной логике.
— А если у меня с нею «что-нибудь» есть, то вы останетесь?
Он осторожно освободился от ее рук. Передразнивая, она ответила:
— Если у вас что-нибудь есть, то «мы» останемся. С какой стати ты говоришь со мной во множественном числе?
Колышко сел, намереваясь договориться до конца. Сусанночка тотчас села к нему на колени. Вероятно, она думала, что ведет себя «ужасно смело».
— Я бы полагал, что вам, Сусанночка, следовало бы поступить наоборот.
— С какой стати? Отдать тебя без бою какой-то потаскушке?
Он старался избавиться от ее ласк и вынужден был встать.
— Это комедия! — сказал он.
— Нил, ты меня больше не любишь? Это — правда? Согласись, я имею право услышать об этом из твоих уст. Ты любишь другую.
Глядя в пол, он сказал:
— Да.
Она расхохоталась.
— Хорошо! Нечего сказать, очень хорошо. А я?
— Вы сами первая прервали со мною отношения.
— Нил, будь же правдив до конца. Эту ночь ты действительно не был у нее?
Ему было гадко солгать. Он сказал, продолжая избегать ее насмешливого, испытующего взгляда:
— Допустим даже, что да.
С удивительным хладнокровием она сказала:
— Значит, ты солгал, что я первая. Ты запутался, Нил. Вернее, тебя запутала эта подлая женщина. Но я тебя не отдам. Нил! Ты слышишь? Ты — мой. Ты просто заболел. Мы с Зиной так и смотрим на все это.
Она вздохнула. Глаза ее опять мгновенно сверкнули влагой. Она улыбнулась.
— Все равно, Нил, я не оставлю тебя. Я тебя люблю, а та тебя не любит. Она не любит никого. Ты, мой дорогой, не знаешь женщин. У нее ужасное прошлое. Эта женщина способна на все. Ну же, Нил, посмотри на меня по-прежнему. Видишь, я совершенно спокойна. Я бы могла руки на себя наложить, но я этого, видишь, не делаю, потому что я знаю, что все это — вздор.
Она смеялась преувеличенно громко. Но лицо ее было бледно. В движениях и словах была заученность. И за всем этим в глазах стоял непрекращающийся страх. Ее пугало и мучило, что он молчит. Она приготовилась выслушать все и поэтому взяла его за руку и потянула к себе.
— Нил, Нил! Не смей! Я расплачусь. Нил, что это такое в самом деле? Я же ведь не сержусь на тебя. Потом, Нил, я же не маленькая и прекрасно понимаю, что у тебя есть мимолетные связи… Ведь ты — мужчина.
Она тянула его за собой.
— Я так не могу! — сказал он. — Я не знаю, что я должен еще прибавить к сказанному? Кажется, все ясно.
— Ты солгал, Нил. Ты меня обманул. Разве это хорошо? И ты считаешь себя правым. И ты говоришь, что все ясно. Стыдись, Нил. Раньше ты был не таким.
Ее простые слова поднимали в нем стыд, сознание вины. Но он не мог примириться с этим откровенным и наивным насилием над собой.
— Я признаю, что виноват, — сказал он.
— Ну вот и спасибо. Ты признаешь, а я тебя прощаю. От чистого сердца. Ну и пойдем.
У нее дрожали руки и губы.
— Я бы хотел, чтобы вы забыли меня, Сусанночка.
— Нет, этого я не могу. Нил… Я же тебя люблю. Я тебя не отдам, милый. Я вцеплюсь в тебя хоть на площади и буду кричать всем: «Мой, мой!»
Она продолжала его тянуть. В щель растворенной в спальню двери были видны происшедшие в комнате перемены. Кровать была передвинута, и подушки теперь белели прямо против двери. Одеяло было новое, голубое. Пахло знакомыми духами Сусанночки, эссенцией ландыша.
— Как вы не понимаете, Сусанночка, — сказала он, — что я люблю теперь другую.
