Марк Криницкий - Три романа о любви
— О, я боюсь, что ты уйдешь, и все померкнет.
Пробуждаясь от видений, он продолжает слышать этот голос, охрипший, предутренний, слова которого были уже невнятны его уму.
…Было совсем светло, когда он постепенно очнулся по-настоящему.
Нумми спала, прижавшись тонким профилем к его плечу. Лицо было бледно-серо от утомления, и сон был похож скорее на обморок. Он почувствовал нежность при виде ее спящей головки с закрытыми удлиненными веками глаз и преувеличенно густыми ресницами. Она спала так же глубоко и страстно, как переживала все. Это был экстаз сна с закинутыми над головой руками и поворотом корпуса в три четверти. Она заснула, как ее сразил непобедимый пароксизм беспамятства.
Он поцеловал ее негнущиеся руки и пушисто-неподвижное темя, осторожно встал и задернул звенящий желто-золотистый атлас. Сквозь полуотворенную низенькую дверь возле камина, заставленного японской ширмой с летящими желтыми птицами и розовыми цветами, доносилось мелодичное капанье тонких струек воды. Это напоминало ему волнующие переживания ночи.
Стыдясь себя, своих новых ощущений, испытывая болезненную насыщенность тела, он торопливо и крадучись совершал туалет.
Когда он стоял в передней уже в пальто и шляпе, намереваясь повернуть затвор двери, его окликнул испуганно-сонный голос.
— Как? Вы уже уходите? Только несколько минут… сейчас выйду.
Волнистая синяя портьера зашевелилась, и он увидал, откуда выходил голос. Прозвучал мелодичный звонок. Через минуту появилась прислуга. Девушка, в сером с белым передником на груди, немолодая, с пустыми и ясными желтыми глазами, сказала, точно это было обыкновенно:
— Барыня просит вас остаться откушать кофе.
Ее незнакомый голос наполнил пустоту молчаливых комнат новой интимностью. Мягкие и ловкие пальцы завладели воротом его пальто. Она тихо положила шляпу на подзеркальник и, почти не ступая, вышла. Колышко почувствовал себя по-домашнему.
XX
— Я сейчас, мой друг! — услышал он на этот раз веселый голос Веры.
Он еще не знал, как выйдет на улицу и что будет сегодня делать. Поток, схвативший его однажды, все еще продолжал его нести. Равнодушный, он отдавался на волю событий.
— Я! — вскрикнула Вера, прыгнув к нему из двери в синем халатике. Ее тоненькие ножки в желтых полосатых чулках мелькнули точно у осы.
Глаза насмешливо прыгали и плечи тряслись от внутреннего смеха. Запах амбры напомнил о ночных ласках.
— Вы всегда уходите таким образом, мой друг?
Она подставила для поцелуя узкие губы, с которых еще не сошло выражение сна, а потом руки, сложенные лодочкой.
Он почувствовал острый укол ее слов и глаз.
— Что это значит, Нумми?
Он покраснел. Она притворялась:
— В чем дело, мой любимый? Вы обиделись? Кажется, обидеться могла я? Вы этого не находите?
Она продолжала смеяться плечами и лицом, раскачивая его руки.
— Ну сядем.
Это поразило его, как незаслуженное.
— Я хочу, чтобы вы, по крайней мере, выпили со мною кофе.
Так вот она какая! Все тело ее казалось колючим. Она со смехом выдернула у него свои руки.
— Да? Вы недовольны моим маленьким упреком?
Ее лицо имело свойство из шаловливо-детского делаться суровым и жестоким. Губы суживались торжественно и сухо.
Она говорила быстро, приводя с такой же быстротой в порядок столик после вчерашнего ужина. Серая девушка беззвучно внесла кофе и удалилась. Ее движения были смутны, но совершенно точно согласованы с движениями и взглядами глаз хозяйки. Желтые глаза не отражали ни искры жизни.
— О, в таком случае будем говорить, мой друг, серьезно. Забрало долой! Давайте смотреть смело друг другу в глаза. Да?
Она положила ему на руку обе свои вытянутые руки.
— Самые страшные минуты — это минуты пробуждения и трезвости. Кто с честью переживет их, тот переживет все. Когда закрывается дверь, тогда уже все кончено.
Она протянула ему чашку с дымящимся кофе и задула пламя спирта под кофейником. Губы и все лицо ее складывалось в сухую гримасу. Глаза выглядывали удлиненно и холодно.
— Женщина, провожая мужчину, никогда не должна быть, мой друг, уверена, что она не покинута навсегда. Мужчина желает, чтобы она оставалась спокойно сидеть на этом диване и покорно ожидала своей участи. Но это не удовлетворяет меня.
Она нагнула голову и посмеялась лукаво глазами.
— Мой друг, я не требую вашего времени и вашего пространства. Я не желаю, чтобы вы отвлекались от дел и брали меня время от времени в ресторан или театр. Я ненавижу это афиширование тайны алькова. Мы можем даже быть с вами официально незнакомы. Я вообще ненавижу кровати, стоящие рядом, потому что нередко они поглощают любовь. Но… я не принадлежу к таким «спокойно ожидающим».
Она чуть блеснула верхним рядом зубов.
— Нумми, вы несправедливы ко мне, — сказал он, продолжая испытывать незаслуженную обиду, почти злость. — Кто дал вам право говорить со мною таким языком?
Она молчала, прислушиваясь больше к тону его голоса, чем к самим словам.
Ее тонкие губы улыбнулись собственным мыслям и тому, что тон его слов был именно таким, какого она ожидала.
— Мой друг! — она весело перебирала на груди крупные желтые янтари. — Не обижайтесь, если я вам скажу одну правду и задам вам маленький вопрос. Каждый мужчина из тех, которых мы знаем, имеет наложницу или жену. Не правда ли? Чаще всего двух: и ту и другую одновременно. Инструмент для наслаждения и орудие для продолжения рода. Вы не сердитесь, мой друг? У вас я которая из двух?
Она сидела, отвернувшись, но ее внимательные глаза вдруг остановились на его лице.
— Это так естественно узнать свое место. Не правда ли?
Он следил за неопределенно-лукавой игрой в ее лице. Она рассмеялась.
— Вы затрудняетесь, мой друг. Вы тщетно ищете, на какую полочку меня уложить?
— Я вас люблю, — сказал он резко. — Мне незачем искать каких-нибудь полочек. Этот разговор мне кажется вообще излишним между нами.
Она сделалась серьезной.
— Но разве наложниц не любят? Их ласкают, потом надевают пальто и шляпу и закрывают за собою дверь. Ах, это тоже называют иногда «любовью». Вы простите меня, мой друг.
Лицо ее было враждебно, и опять чуть блеснули зубы. Ресницы были полуопущены.
Он продолжал чувствовать злость. Но пусть она выскажется до конца. Чего же ей, собственно, нужно?
— Вы хотите, чтобы я занимался только любовью?
С любопытством и раздражением он смотрел на приникшую к столу маленькую фигурку.
— Вот видите, как мои слова непонятны, — сказала она печально.
— Да, я не понимаю вас. Вы хотите меня мучить.
Его кулаки сжимались и разжимались. Воротник сделался тесен.
— Я не могу, мой друг, быть ни вашей наложницей, ни вашей женой. Я бы хотела быть в вашей жизни чем-то третьим. Может быть, вы поняли меня?
В ее глазах был насторожившийся блеск.
— Я вас не понимаю.
Он швырнул салфетку. Его выводила из себя всякая неясность.
— Я хочу, чтобы вы действительно любили меня. Вот и все.
Внезапно ее лицо покрылось пожаром румянца. Он с удивлением смотрел.
— Что я должен для этого сделать?
Пожатие плеч. Она напрасно старалась овладеть собой. Лицо ее менялось, и пальцы вздрагивали. Он понимал, что для нее тоже почему-то это важно.
— Мой друг, я сказала, что вы уйдете, и я останусь здесь. «Он» ушел на службу, а «она» садится к зеркалу и приводит в порядок свои локоны. Удобно и просто. Это все-таки не для меня. Разве же вам все-таки непонятно?
Он не узнавал ее смеха, ставшего злым.
— Если бы я была ваша «жена», я должна бы была (о, предположим на момент!), оставшись одна, приняться за хлопоты «по хозяйству». Я бы думала о том, что лучше приготовить сегодня к обеду: майонез из дичи и цветную капусту или спаржу и цыплят. Союз сердец и кухни. С наложницами поступают еще проще: она может отправиться в пассаж и тратить деньги, оставленные ей под подушкой.
Он видел ее холодно-спокойные глаза и ничего более. Краска все более и более заливала ее лицо.
— Вам нет надобности оставлять мне денег. Но в чем же разница еще? Мой друг, вы, конечно, не должны оскорбляться на меня. Вы просто до сих пор не задумывались над этим вопросом. Вам незачем было задумываться. Сусанна Ивановна, конечно, не подавала вам повода для таких мыслей, а равно и та, к которой вы до сих пор ездили за плату, потому что у вас есть, конечно, и такая. Ради Бога, не надо лжи…
Брови ее чуть покривились брезгливостью и болью. Она низко опустила ресницы, оставила ложечку, которой помешивала в чашке, и положила руки на колени.
— Если это необходимо, я готова потерять вас.
Опять поднятые ресницы и опять спокойный взгляд умных светло-синих, на все решившихся глаз. Звонко и мерно тикали старинные часы, стоявшие в углу высокой черной колонкой. Запах гиацинтов сделался приторно-скучным. Колышко чувствовал усталость и равнодушие. Все это было, действительно, так неожиданно и так сложно.
