Катажина Грохоля - Трепет крыльев
— Пани Ханка, что случилось? — участливо спрашивает пани Магда, секретарша шефа, мимо которой я прохожу по крайней мере два раза в день. Несмотря на темную основу и бежевую пудру номер тридцать семь, синяк заметен — заметен, хотя прошло уже три дня.
— Я ударилась о дверцу…
— Ой-ой-ой! Хорошо, что глаз не выбили. Это ж надо, сколько несчастных случаев происходит дома. Гораздо больше, чем на улице. Моя знакомая так ударилась… нет, она не ударилась, она вешала занавески, а стул закачался, и, представляете, бедняжка зацепилась обручальным кольцом за карниз… Это к счастью, не то она выпала бы из окна. Муж подбежал и подхватил ее, правда потом, чтобы снять кольцо, пришлось делать операцию, ну, и палец теперь изуродован… Но обручальное кольцо спасло ей жизнь… Наверное, это первый случай в истории, когда брак спас кому-то жизнь, — смеется она, и я тоже улыбаюсь, из вежливости.
— Ханка, что у тебя с глазом? Боже мой, какой ужас! Ты была у врача? Что случилось?
— Ничего.
Камила из отдела маркетинга смотрит на меня недоверчиво.
— Честное слово, ничего. — Чести у меня уже давно нет, так что можно клясться без зазрения совести. — Ничего особенного, просто я протирала шкафчики, пооткрывала все, вынула посуду, устроила генеральную уборку, хотя не намечается никаких праздников, и вот вам результат. — Слова текут стремительным потоком, чтобы никто меня не перебил, не заметил, как это глупо звучит. — Свекровь спросила, сколько раз в год я мою шкафчики изнутри, представляешь? — Говорить, говорить, и не смотреть на лица — сочувствующие или полные жалости. — Муж, впрочем, помогал мне застилать их пленкой, я не заметила, как он открыл тот, что возле плиты, и обернулась — хорошо, что он меня придержал, а то бы я упала с табуретки. Угол дверцы угодил мне прямо в глаз. Да ладно, в моем возрасте… Такая у меня реакция… Классно я теперь выгляжу? — со смехом. Я ничего не забыла рассказать: и что муж хороший и мне помогает, и про свекровь… — Что ж, в следующий раз надо быть осторожнее…
— Это выглядит ужасно…
— Эх, видела бы ты меня два дня назад! Муж то же самое сказал, обложил меня льдом, как спящую царевну, и сказал: «Теперь можешь звонить на “горячую линию”… — Что за чепуху я несу? Спящая красавица не лежала во льду! Ладно, ничего страшного, это просто оговорка.
Теперь я могу делать, что хочу. Он уехал. Можно включить телевизор и посмотреть какой-нибудь милый фильм. Но по телевизору нет милого фильма. Можно почитать… нет, пожалуй, я лучше запущу стиральную машину. Грязных вещей не так много, но лучше те, что есть, будут постираны. Итак, стиральная машина, на короткую программу. Он так любит порядок.
Я могу позвонить куда хочу, и поговорить с кем хочу. Даже долго.
Только о чем? Что мне рассказывать? Можно, конечно послушать то, что мне скажут, а главное, тщательно избегать неприятных вопросов.
— Как ты там? Давно не звонила…
— У тебя что-то случилось?
— О, Господи, разве какой-то праздник?
Нет, не буду никому звонить. Лучше почитать.
Раз он ушел, я могу почитать даже какой-нибудь любовный роман.
Уже семь.
Может, позвонить Иоасе?
Нет, нельзя, чтобы телефон был занят, — он может мне позвонить: «Ты больна, но у тебя нашлись силы болтать, а со мной пойти не захотела!» Нет уж, лучше не надо.
Впрочем, Иоася удивилась бы: мы не общались уже два месяца с тех пор, как последний раз навещали их. Не было времени.
Мы тогда очень славно провели время. Выходя из дома, он сказал:
— Знаешь что? Сегодня я поведу машину.
Я обрадовалась: это значило, что он не будет пить, а под действием алкоголя он всегда становился очень раздражительным.
Муж Иоаси был очень мил. К сожалению, он был мил со мной. Подавал, угощал, спрашивал о чем-то.
И это, по всей видимости, моему мужу не понравилось, потому что он ответил за меня:
— Хане уже достаточно.
И муж Иоаси опрометчиво, но весело заметил:
— Зачем ты ограничиваешь нашу Ханечку, старик? Она сама скажет, хочется ей еще или нет.
Я не помню, о чем шла речь: о том, чтобы налить мне еще борща или о выпивке, к которой у меня и так не лежала душа, а может, о том, чтобы мы еще посидели.
Когда мы возвращались домой, он затормозил на площади Конституции, вышел из машины, подошел к окошку с моей стороны и сказал:
— Ты им на меня жаловалась, да? Я чувствовал себя идиотом. Ты выставила меня на посмешище! Возвращайся домой сама. — И он ушел, оставив меня в машине с включенным двигателем.
Я хотела объяснить, что он ошибается, что не было ничего подобного, но он не слушал, и я поехала домой.
Сначала пыталась угадать, что с ним происходит,
потом просто злилась,
потом злилась на мужа Иоаси. Зачем он вмешивается в чужую жизнь? У него есть своя! Кто его просил за меня заступаться? Все было так хорошо, пока…
А потом я испугалась: вдруг с моим мужем что-нибудь случилось, вдруг на него кто-то напал, вдруг его задавила машина, вдруг он уже мертв…
А потом я испугалась, что с ним ничего не случилось, что он вернется и…
Он вернулся под утро, с букетом роз. Положил его мне на подушку, пробормотал:
— Это тебе. Прости, дорогая, больше такое никогда не повторится… Я только за цветами поехал, на вокзал… Я так тебя люблю…
Утром он вскочил и начал собираться на работу, бодрый, как всегда. Кофе был уже заварен и полупроцентное молоко приготовлено. Я не спросила, где он провел ночь, потому что не хотела его сердить: надо уметь прощать ошибки, не стоит возвращаться к прошлому.
Это была ошибка.
Он, не взглянув на меня, залпом выпил кофе, а уже в дверях обернулся и сказал:
— Ты даже не спросила, где я был. Я не желаю больше поддерживать с этими людьми отношения. Они настраивают тебя против меня. Все произошло из-за них! Впрочем, поступай, как сочтешь нужным.
И я решила с ними не общаться.
Потом было несколько звонков.
— Как дела?
— Все в порядке. А у тебя?
— У меня тоже.
— Может, встретимся?
— Отличная идея, как-нибудь созвонимся, ладно?
— Конечно.
— Ну, до встречи.
Хочу тебе похвастаться, вчера я наконец выполнила последние формальности: надо было внести некую сумму, чтобы стать членом кооператива, и я внесла. Через две недели будет собрание правления, и тогда меня примут в кооператив. Я заплатила еще и налог: представляешь, его насчитали с того самого дня, с двенадцатого февраля, а ведь прошло уже два года.
Знаю, все это надо было сделать гораздо, гораздо раньше.
Но я притворялась, что меня это не касается.
Когда-то, очень давно, я потерялась в пионерском лагере. Отстала от группы. Я, конечно, не стала никого звать, кричать в панике, нет-нет, ничего подобного. Все было таким же, как раньше, когда все остальные были рядом. Почти таким же. Только деревья стали толще и выше, а небо более далеким. И кусты можжевельника напоминали притаившихся людей.
На пересечении просек я свернула направо. Когда я не знаю, куда идти, всегда иду вправо. Конечно, таким образом можно ходить по кругу. Но лучше круг, чем ничего. Я все брела и брела, начался совсем другой лес. Тропинка поросла травой, я даже нашла на ней два красных подосиновика. Мне не было страшно. Я знала, где Большая Медведица и что мох растет на деревьях с северной стороны. Я знала, как добраться домой и многое другое знала, хотя никто об этом не догадывался.
Когда стемнело, я подумала, что найду место, где люди обладают лучшим зрением.
Не нашла.
Ребенок? Мне казалось, он хотел ребенка. Ведь он уговорил меня сменить работу, на прежней у меня был ненормированный рабочий день, иногда приходилось засиживаться допоздна (ты сможешь проводить больше времени дома, а когда родишь мне ребенка…).
Мне.
Такое чудесное местоимение. Тогда я не обратила на это внимания. Родишь мне.
Это местоимение — мягкое и теплое, означающее близость, заботу, нежность.
— Ты мне так дорога.
— Мне не жить без тебя.
— Смотри, не заболей у меня.
— Что-то ты у меня плохо выглядишь.
И резкое, недружелюбное, грозное:
— Смотри мне, не опоздай!
— Ты мне этого не сделаешь!
И наконец:
— Ты родишь мне ребенка.
Но он заботился о том, чтобы я не забеременела.
— У нас еще есть время, насладимся друг другом… Я позабочусь обо всем, — говорил он, гладя меня по спине, — тебе не надо ни о чем беспокоиться.
— Как только я попаду на эту передачу…
— Как только мы встанем не ноги…
— Как только наступит подходящий момент…
Поэтому я улыбалась, когда мама спрашивала меня, думали ли мы о ребенке.
Конечно, я думала о ребенке, и даже слишком часто. Я думала о нем все время. О крохотных ручках, ножках, глазках, о прелестном голоске, который повторяет:
