Константин Николаев - Брачный сезон, или Эксперименты с женой
- Ты же понимаешь, - ухватив еще один огурец, соврал я, - что все эти похвалы несколько преувеличены.
- А зачем же ты тогда... - начала было мадам Еписеева.
Но я ее перебил:
- Из-за тебя. Тебе ведь было приятно?
Мадам Еписеева зарделась, словно лакомилась не облепиховой безделицей, а по меньшей мере портвейном. И бухнула мне в тарелку новую порцию салата.
- Да, - она вонзила ложку в салатную пирамиду. - Если хочешь знать, я к тебе уже давно приглядываюсь...
- Это с какой же целью?
- Просто так. Может, жалко мне тебя. Какой-то вы, Арсений Кириллович, неухоженный. Заботливой женской руки не чувствуется...
Вот это новость! Ну да, живу я один. Ну и что с того? Неухоженным меня еще никто не называл. Разве что Рыбкин. Кстати, как он там? Даже интересно...
Внезапно дверь распахнулась и на пороге возник взлохмаченный хулиган Еписеев.
- Мать, похавать чего-нибудь есть? Голодный как собака... - Тут его глаза остановились на мне. Владимир тихо присвистнул и подхалимски улыбнулся. - Здравствуйте, Арсений Кириллович.
Я вжался в диван. Разом заалевшая мадам Еписеева начала оправдываться:
- Вот, Арсений Кириллович мимо бежал, да и заглянул к нам на минутку. Проведать, как ты тут живешь. Посмотреть твою комнату. Хватает ли тебе света в рабочем углу... А то, может, из-за этого и двойки, - добавила Маша виновато.
- Колобок, блин, какой-то. Бежал - не добежал. - Еписеев отодвинулся в коридор.
Мне оставалось только встать и осмотреть комнату хулигана. А также измерить уровень освещенности в его "рабочем углу".
Дверь с черепом скрипуче открылась. Я наугад шагнул. Под ногой звякнула какая-то железяка. Вот ведь вляпался в историю! Владимир протянул руку куда-то в зашкафную щель, и "детская" озарилась.
Прямо под моими ногами лежал глушитель от мотоцикла. Чуть поодаль сгрудилось промасленное тряпье. За ним маячила лежанка с ворохом вечерних туалетов хулигана Еписеева. Еще дальше размещался стол, заваленный металлоломом, сквозь который кое-где проглядывали несвежие пятна школьных тетрадей. И наконец, имелось окно, подоконник которого был заставлен пивными бутылками.
Я бросил взгляд на стены, задрапированные плакатами. С одного на меня уставилась чья-то рожа с высунутым языком. Если бы не язык, рожа была очень похожа на мое отражение в зеркале через пять минут после нападения собратьев Еписеева в Катькином дворе. Но сейчас я был загримирован Мариниными тенями.
- Может, ему света не хватает? - нарушила молчание Маша.
- Этого-то как раз хватает, - мрачно ответил я.
С кухни донеслось чавканье. Хулиган Елисеев приступил к вечерней трапезе.
- Да ты не бойся, - успокоила Маша. Но почему-то шепотом. - Сильно он тебе досаждает? На уроках-то?
- Ну что ты, - опять соврал я. - Не больше, чем все остальные, - тут я соврал совсем чуть-чуть.
- Управы на него нет, - грустно заметила она и взмахнула пергидролевыми волосами. - Я уж пробовала... Да что поделаешь, без мужика-то в доме? Разве что этот, летчик...
- Да, - согласился я, - от летчика проку мало...
В комнату вошел Владимир.
- Ну что, шмон закончен? Хватает мне света?
- Вполне...
- Ну ладно, мне уроки надо делать, - бесстыдно заявил он и ехидно добавил: - Литературу.
- Может, тебе помочь? - нерешительно предложил я.
- Да уж я сам как-нибудь.
- Не будет он ничего делать, - неожиданно встряла мать хулигана. Врет все! Сейчас опять музыку включит на полную катушку, и хоть трава не расти.
Я переступил с ноги на ногу. Еписеев стал потихоньку оттирать нас со своей территории. Я попятился. Моя спина уперлась в руль мотоцикла. Упало пальто.
- Может, посидите еще, Арсений Кириллович, - предложила Маша.
Что я мог ответить? Да, охотно, мол, посижу? Поем салата? Смешно. Тем более что сын летчика-испытателя сверлил меня наглым взглядом и ждал, когда я уберусь восвояси.
- Нет-нет, уже поздно, - я трусливо отпрянул от мотоцикла. - Я пойду... Как-нибудь... потом... В следующий раз.
- Вы что же, каждую неделю собираетесь мать объедать? - В Еписееве неожиданно взыграли сыновние чувства.
- Ну почему каждую неделю, Володя? Если хочешь, я больше не приду...
- Очень хочу! - сказал хулиган и гадко улыбнулся. - Мне вас и в школе во как хватает!
- Ну что ты такое говоришь, Вова, - обреченно выдохнула Мария.
Я понял, что больше в этом доме не появлюсь. Натягивая пальто, я горестно смотрел на прекрасное в электрическом свете Машино лицо. Ее губы изогнулись в легкой улыбке.
- А ну марш за уроки, нахал несчастный! - вдруг крикнула мадам Еписеева сыну.
Как ни странно, Еписеев молча скрылся в своей "детской" и захлопнул за собой дверь. Череп таинственно щерился всезнающим оскалом. Через минуту за дверью что-то взорвалось. Я вздрогнул. Судя по всему, хулиган Еписеев приступил к прослушиванию музыкальных произведений.
- Я тебя провожу, - нерешительно сказала Маша.
- Там темно.
- Тем более.
Мы осторожно спустились по лестнице. Света в подъезде по-прежнему не наблюдалось. Фонарик моя спутница забыла, а потому крепко держала меня за руку. Словно маленького. Наконец мы вышли под звезды и двинулись к метро.
- Боже, как мне все это надоело, - пробормотала мадам Еписеева, когда мы преодолели половину пути.
Я промолчал. Мне вдруг стало жалко эту маленькую женщину. Нелегко жить с хулиганом под одной крышей. Хотя кто знает?
У метро было пустынно. На фоне многочисленных домов, обступавших станцию как лес, оранжево горела буква "М".
"Мария, - подумал я. - Красивое имя. - Только вот фамилия у нее какая-то хулиганская. Но это дело поправимое. Фамилию можно поменять. К примеру, после свадьбы. Многие так поступают".
- У тебя фамилия по мужу? - внезапно спросил я.
Маша поежилась.
- Нет, по отцу. Когда мой муж еще гулял со мной, то я ему сразу сказала: если хочешь жениться - бери мою фамилию...
- И что? Он согласился? - опешил я.
- Видишь ли, когда отец умирал, то он завещал мне хранить фамилию. Больше хранить-то было нечего...
- Понятно, - сказал я.
У турникета, перед тем как опустить жетон в щель, я глупо спросил:
- Одна-то дойдешь? - словно собирался проводить ее назад.
Серые глаза уставились на меня. Красные губы дрогнули. Неожиданно мадам Еписеева пробормотала:
- Ты знаешь, Сеня, я ведь давно люблю тебя. С самого первого родительского собрания.
Она развернулась и быстро-быстро засеменила прочь.
"В огороде - бузина, а в Киеве - дядька", - как сказал бы наш директор Константин Кузьмич Рогожин.
Глава 11
Нет выхода
Интересно, что значит "давно"? - размышлял я, пересекая Москву в голубом вагоне с севера на юг. Сколько это "давно"? Когда у нас было первое родительское собрание? Год назад? Два? А может, месяц?
Я стал вспоминать, при каких обстоятельствах мадам Еписеева могла влюбиться в меня. Роль классного надзирателя ее сына я исполняю полтора года. Значит, полтора года - максимальный срок. Что ж, за такой промежуток времени, да с учетом того, что Мария не знает меня, а следовательно, идеализирует, ее чувство могло вполне окрепнуть и даже выродиться в своего рода манию.
И тут я вспомнил, как на прошлых родительских собраниях безбожно поносил хулигана Еписеева и как некая белесая дамочка во втором ряду с каждым моим словом все ниже и ниже опускала голову. Когда же я наконец отвлекался от грехов ее сына, меня неизменно преследовал чей-то серовато-голубоватый взгляд. Я помню, что, помимо родителей, мне постоянно что-то мешало на собраниях. Так вот оно что! Теперь мне стало все ясно. Влюбленные глаза мадам Еписеевой - вот что мешало мне сосредоточиться на встречах с родителями моих учеников.
Но с чего это она взяла, что я не пью? Кто ей мог сказать такую глупость? Вот уж будет разочарование так разочарование. Крушение всех надежд, не меньше...
Итак, я побывал в гостях у Маши Еписеевой. Ну и что? Я должен жениться на ней, как честный человек? Нет, зря затеял я эту катавасию с женитьбой. Все Катька! А я, человек подверженный чужому влиянию, поддался ее словам. И вот ведь взбрело в голову! До того времени, когда я буду натягивать одеяло зубами, еще очень и очень далеко. Сто раз можно успеть жениться. И девяносто девять раз развестись.
"Красногвардейская". Задумавшись, я толкнул дверь, собираясь выйти из метро. Дверь не открывалась. Я внимательно вгляделся в черную надпись, выведенную на стекле: "НЕТ ВЫХОДА".
Ну разве можно писать такое в общественных местах?! А если у человека горе? Как прикажете ему понимать эту зловещую надпись? В философском смысле? Так ведь и до самоубийства довести горемыку можно. Бьешься, ищешь выход из тупика, мучаешься, старательно взращиваешь в себе надежду, и вот на тебе: "Нет выхода".
Тот, с позволения сказать, пейзаж, что открылся моему взору в родном районе, мало отличался от картинки, которая окружала Машин "медвежий угол". Странно, а я и не замечал. Почти те же дома, совсем нет деревьев, пустота, и огоньки, огоньки, огоньки.
