Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 2
Председательница звонит. Окрепнувшим голосом, вполне овладев собою, она объявляет перерыв на пятнадцать минут и спускается с эстрады.
Она прямо идет среди несмолкающих аплодисментов к тому ряду стульев, где среди «серой» публики сидит герцогиня.
— Вы очень хорошо сделали, моя милая, — ясно слышат Соня и Маня. — Мы, действительно, устарели. Это наш долг…
— Ах, как интересно! — восклицает Соня, держась руками за щеки.
— Пойдемте! Я познакомлю вас с секретарем, — говорит Глинская.
Очаровательная француженка, обласкав темными глазами лица русских, тревожно выспрашивает мнение Глинской. Она вся внимание. Видно, что она дорожит отзывом этой женщины. Председательница оказалась на высоте, не правда ли?
— Мне жаль ее, — вдруг говорит Маня. — Я никогда не решилась бы требовать ее отставки. Она делала, что могла. Воображаю, как бесцветна и пуста будет теперь ее жизнь!
— Vous êtes charmante! [19] — растроганно шепчет парижанка.
«Вечно с глупостями эта Манька!» — сердито думает Соня.
— И мне ее жаль, — холодно соглашается Глинская. — Но дело выше личностей. Она это верно сказала. Демократизация лиги именно то, что нужно теперь.
— Pardon… Я должна приветствовать герцогиню, — мягко говорит виконтесса.
Маня, улыбаясь, смотрит ей вслед. Вот она, воплощенная героиня из романа Поля Бурже. Отсюда она поедет на вечер. Он ждет ее там. Завтра они как бы невзначай встретятся у подъезда ее портнихи. Какая чуждая жизнь!
— Хотите, я вас представлю герцогине? — спрашивает Глинская.
— Очень хочу! Она меня умиляет, — говорит Маня.
— Позвольте вам представить русских…
Герцогиня ласково улыбается. Девушки как-то машинально делают реверанс перед старухой.
— Русские студентки? О, славные девушки! Я их искренно уважаю.
Соня уезжает.
Шумно и весело на обеде у Штейнбаха. Здесь и фрау Кеслер с Ниночкой. Соню немного смущает молчаливая фигура старика с жутким взглядом. Первые дни он от нее прятался и обедал отдельно. Но как-то Маня сказала ему в коридоре:
— Милый дядя, не бойся! Она меня любит. Она добрая. Она ничего дурного нам с тобой не сделает.
Соня видит, как Ниночка смело просится к нему на руки и теребит, смеясь, его седую бороду. Она видит слабую тень улыбки на бледном лице маньяка. И тоже старается любезно улыбаться.
Говорят обо всем, что видела и чего не видела Соня в Париже. Потом о Москве, потом о Лысогорах.
— А что поделывает дядюшка? — спрашивает Штейнбах. — Кем он увлекается?
Соня краснеет.
— Как? Вы разве не знаете? Он обожает Лику. Они живут открыто, как муж и жена.
— В одном доме?
— Н-нет. Лика все там же, в больнице. Но они видятся каждый вечер. И… Лика ждет ребенка…
— Так неужели же она серьезно влюбилась? — вполголоса спрашивает Маня, как бы думал вслух.
— А почему бы нет? — со странной горячностью подхватывает Штейнбах. — Он красив и… далеко еще не стар.
— Ах, я не об этом, — задумчиво возражает Маня.
За десертом она вдруг спокойно спрашивает, обрывая виноград:
— Соня, а почему ты ничего не скажешь о Нелидове?
Все словно притаилось и замерло в комнате. Чувствуется, что все растерялись. Кинув быстрый взгляд на Маню, Штейнбах опускает ресницы и старательно чистит грушу. Соня глядит на подругу круглыми глазами. Спокойна, кажется. Только что-то напряженное в ее застывших бровях.
Маня ест виноград и улыбается.
— Господа! Что у вас за лица? Можно подумать, я спросила что-то неприличное. Разве о Нелидове не принято говорить в обществе?
— Да нет… я разве… Ты не спрашивала раньше… потому… Ну что тебе сказать?
— Он счастлив?
— Н-не думаю. Впрочем, кто его знает? Он женился.
— Ну конечно, счастлив, — сама себе спокойно отвечает Маня. — Катя Лизогуб как раз то, что ему нужно. А что он делает? Марк, почему ты мне не предложишь грушу?
— Сейчас очищу. И вам, фрау Кеслер? Или банан, может быть?
— Его выбрали в предводители дворянства осенью. И он очень польщен. Это я знаю от Климова. Потом он строит дом, помнишь, вместо того, что сгорел?
— Как это давно было! — мечтательно говорит Маня, глядя перед собой далекими глазами.
Фрау Кеслер давно спит. И Соня уже засыпает. Они вернулись из Гранд-Опера, и Штейнбах уехал к себе час назад.
Маня сидит на постели в одной рубашке, неподвижная, как изваяние, и белая-белая при нежном свете ночника.
— Соня… прости… я знаю, что ты устала, но ведь ты уедешь завтра…
— Что такое? Что такое?
— Пустяки… я… мне… надо спросить у тебя… Ты не сердишься?
— Что ты, Манечка? Бог с тобой! Успею выспаться в дороге… Я сама рада поговорить. — Соня сладко зевает.
— Ты… видала Нелидова, Соня? — как шелест, звучит робкий вопрос.
Дрема мгновенно рассеивается. Соня подымается на локте. Как выразительна фигура Мани! Плечи сгорблены, руки лежат на коленях, покорные. И волосы упали на плечи. И не глядит даже… Вот два пробило. Значит, она не спала совсем? И все думала о нем.
— Помнишь, я писала тебе, когда родилась Ниночка…
— Н-ну?
— Я писала, что нет у меня к нему ненависти… что я… благодарна ему за все.
С захолонувшим сердцем Соня садится на постели.
— Ты ему ничего тогда не говорила?
Теперь она подняла голову. О, жалкое личико! Глаза раненой лани. В них уже не сверкает гордость. Где ее ироническая усмешка? Весь вечер она была так весела. Так задорно смеялась. Казалось такой неуязвимой. Соне страшно чего-то.
— Нет, Маня, ничего я ему не сказала. Ведь он… уже женился тогда… И потому я его так долго ненавидела. Только когда Марк написал мне, что ты забыла его и что ты будешь на сцене, я согласилась встретиться с ним. Это было год назад, на Пасху. Он был у нас с женой, с визитом. Но я с ним почти не говорила, только с Катей. Дядюшка и папа часто бывают у них, — Соня смолкает и ждет. — Ну… что тебе еще нужно узнать? Спрашивай?
— Катя счастлива?
Соня видит, что Маня вытянула руки и хрустнула пальцами. Что сказать? Не может же она бросить Мане в лицо все «интимности», какие эта бесстыдная Катька открыла перед нею. Вспомнить совестно… Конечно, Катя могла приврать нарочно, в расчете, что все это дойдет до ушей Мани. И говорила-то, в сущности, с этой именно целью.
— Плоскодонная эта Катерина ужасно! Конечно, она сияет. Такую партию сделала. Она и за Климова готова была выйти. Ей все равно. Я ее не перевариваю, этот смех ее, голос…
Соня машет рукой и ложится.
— Спи, Манечка! Тебе завтра рано вставать на урок. А ты? Скоро ты повенчаешься с Марком?
Маня молчит. Соне жутко.
— Ты его любишь, Маня?
— Кого?
— Ну конечно, Марка!
— Да… люблю…
— И не разлюбишь никогда? Это уже на всю жизнь? — строго и страстно допрашивает Соня.
— Да- да… Я никого уже не буду любить. С этим кончено.
— Ну, слава Богу! Пора забыть эти глупости. Перед тобой такая чудная жизнь! Сцена, слава… И богатство, Маня! Это тоже много значит. Сколько добра можно сделать на деньги! У тебя дочь, такой друг, как фрау Кеслер. А Марк? Он ангел… и он тебя обожает…
— А ты? — вдруг после долгой паузы доносится тихий вопрос.
Соня быстро оборачивается.
— Что я?
— Не ревнуешь?
— Вот выдумала!
— Ни капельки?
— Да я… органически на это неспособна, ей-Богу!
— Счастливица!
— Я страдаю, только когда думаю, что ты… ему больно делаешь… И тогда я… правда… тогда я тебя ненавижу… Маня, дорогая… Не терзай его! Выходи за него скорее замуж. Ты не знаешь, как мне больно, когда… Конечно, надо презирать людей и их сплетни. Но когда любишь, то страдаешь невольно от всякого грязного намека. Вот, например, ты сама тянешь со свадьбой, а там говорят, что… это Марк не хочет жениться… И что он никогда на тебе не женится!
— Нелидов? — срывается у Мани. И она бледнеет.
— О, что ты! Нелидов все-таки джентльмен и до сплетен не унизится. А все болтают: дядюшка, отец, мама, Климов. Даже Лика… и та становится мелочной, когда речь заходит о тебе…
— Мне все равно!
— А мне не все равно! — страстно возражает Соня и садится, свешивая босые ноги. — Хотят унизить и тебя, и Марка… Никто не хочет верить, что ты зарабатываешь в немецких журналах.
— Я сейчас почти ничего не зарабатываю… некогда…
— Но ведь ты от брата получаешь на жизнь?
— Конечно.
— А они слышать ничего не хотят! — Соня ударяет кулаком по подушке. — Столько грязи, столько злобы!
— Мне все равно, — устало повторяет Маня.
— Вот, когда я вернусь, я им все скажу… И что через три месяца ты здесь дебютируешь, и что тебе уже предлагали ехать в турне на два года за сто тысяч франков. А Марк отказал за тебя. Это сколько на наши деньги?
— Тридцать семь тысяч, — равнодушно отвечает Маня.
