Франческа Клементис - Большие девочки не плачут
— Типичный мужчина, как все, — ну, вы их знаете! Говорит, что любит меня, и неважно, сколько я вешу, но на самом деле именно мои габариты ему и нравятся. Я, конечно, ему не верю. К счастью, мне не приходится слишком уж беспокоиться по поводу того, что он станет гоняться за стройными юными созданиями, потому что у меня есть возможность следить за ним. Видите ли, мы вместе работаем.
— А чем вы занимаетесь? — спросила Марина, чувствуя с облегчением, что разговор принимает откровенный характер.
— У нас своя собственная компания. Консультации по вопросам маркетинга. Команда у нас превосходная — я делаю всю работу, он заключает все контракты! Меня это устраивает, потому что я не люблю гольф!
Марина собралась было оспорить подобное разделение труда как несколько, на взгляд феминистки, деструктивное, но тут Гейл громким голосом призвала всех к порядку. Точно школьная директриса, она хлопала в ладоши, пока все не обратились в слух.
— Дорогие дамы! Сейчас подадут бранч[9]. Прошу всех пройти в оранжерею.
Марине стало не по себе от гула одобрения, с которым было встречено объявление о еде. Ей никогда не нравилось есть на людях, сидеть же за столом в этой достойной компании, похоже, будет испытанием.
Гейл шестым чувством вычислила возможный маршрут отступления новой пленницы. Она намеренно подбежала к Марине вприпрыжку, встав между нею и дверью словно непроницаемая передвижная стена.
— Марина, дорогая, пойдемте со мной, ну же! Я всегда сопровождаю на пиршество наших новеньких девочек и делаю это с удовольствием. Тереза, вы ведь не станете возражать?
Обвив Маринину руку своею, Гейл уволокла Марину прочь с островка здравомыслия, который олицетворяла собою Тереза. Марина бросила отчаянный взгляд на свою покровительницу, которая отдалялась от нее, словно последняя спасательная лодка с «Титаника». Оказавшись в руках лидера группы, Марина первой вошла в оранжерею. Ее глазам предстала картина прямо из советского пропагандистского фильма двадцатых годов, обличающая упадок Запада.
Вдоль стен сплошными рядами стояли столы, каждый квадратный дюйм которых был заставлен едой. Поставщик всей этой провизии, очевидно, побывал в Европе, наткнулся там на Гору Жирной Пищи, набил ею фуру и доставил в Хай Холборн. Пирожные громоздились, точно пирамиды конфет «Ферреро Роше» в витрине магазина, толстые куски мяса напоминали о фантазиях пещерного человека; угрожающе дымились котлы с карри, отражая красоты гостиничного потолка в зеркальной поверхности кружочков растопленного масла из молока буйволицы; горы сыра и масла боролись за свои места на блюдах с молочными продуктами; эти блюда представляли собою весь спектр продукции, которую поставляет в своей созидательной жизни корова (за явным исключением йогурта); плитки бельгийского шоколада нагло заполняли пустые места точно жирные знаки препинания; кружки с горячим шоколадом всеми силами старались обратить на себя внимание из-под прикрытия двойных взбитых сливок.
Но это не все. Еще там были фрукты всех сортов; манго, виноград и ананасы возвышались башнями, сооруженными вопреки закону тяготения; сковородки до краев были заполнены чудесно приготовленными овощами с ароматным дымящимся рисом; вареная картошка наполняла воздух умиротворяющим запахом земли; ослепительно сверкали копченый лосось и жареные цыплята.
Выбор был такой, что становилось страшно. Здесь было все. Жирная пища и постная пища. Все это выглядело фантастически, потому что Марине любая еда казалась фантастической. У нее засосало под ложечкой. Ей не хотелось выбирать что-то одно. Она не могла решить, что в этот день лучше — поститься или налегать на еду. Нет, лучше одиночество и голод. Ей не хотелось оставаться здесь. И не хотелось быть одной из них. Есть так много нужно в одиночестве, чтобы никто не слышал, как ты потом плачешь.
Она почувствовала, как ей суют что-то в руку. Это была красивая тарелка. Гейл ободряюще улыбнулась ей и подтолкнула к первому столу.
— Марина, тебе нужно лишь взять то, что ты хочешь. Все что угодно. Ешь, что тебе нравится, а что не нравится, оставь. Ну давай же. Ты справишься.
Марина глубоко вздохнула под одобрительным прицелом пятидесяти пар глаз и взяла вилку. Ее рука, зависая над тарелками, потела и дрожала. Марина пребывала в нерешительности, лихорадочно останавливая свой выбор то на здоровой, то на нездоровой пище. Наконец она осмелилась проткнуть вилкой кусочек китайской утки. Она не ела утку целую вечность, а ведь так любила ее. Марина подняла утку, точно охотничий трофей, и бережно переместила ее на свою тарелку. Едва утка коснулась фарфоровой небьющейся тарелки, как по рядам собравшихся прокатился вздох облегчения, словно по заполненным трибунам на стадионе.
Она добавила дымящегося риса и овощей, на которые вызывающе поместила кусок масла. Это то, что она хотела. Что хотела, а не то, что ей было нужно. Принявшись за еду, она испытала удовольствие, которое еще никогда не получала от поглощения пищи.
Рик равнодушно воспринимал свой сороковой день рождения. Возрастные вехи ничего не значили для него. В его жизни были другие мерки. А может, он себя обманывал. Может, именно его сороковой день рождения и заставлял его думать о неудачах.
Нет, не о неудачах, это не то слово. О зависти.
Ибо он завидовал Энди так сильно, что и поделать ничего не мог. И эта зависть все возрастала. Энди ни за что бы в это не поверил. Или не понял.
ГЛАВА 5
В доме родителей Марины был канун Рождества.
Телевизор был включен, но звук убавили ровно на столько, чтобы можно было услышать, какие песни поет Клифф к празднику. Марина сидела в кресле, в котором просидела всю юность. Она чувствовала себя комфортно, поместив бедра в углубления в сиденье, которые никогда не выравнивались, и не сводила глаз с вазочки с конфетами. Мать, наверное, сосчитала их.
— Возьми, если хочешь.
Марина вздрогнула, услышав голос матери. Как уже не раз случалось в этом доме, ей показалось, будто в ее размышления вторглись, а ей претила мысль, что кто-то знает ее настолько хорошо.
Посмотреть на Нэнси и Дональда Ризенталь, а потом посмотреть на их дочь, Марину, — значит задаться серьезными вопросами относительно теории эволюции.
Оба были ниже пяти футов двух дюймов и вместе весили меньше Марининых пятнадцати стоунов. Оба имели в избытке то, что является, наверное, единственным вопиющим противоречием гармонии, ниспосланной престарелым худым людям, — их морщинам позавидовала бы ищейка. Волосы у обоих, точно у родственников по крови, были одинаково седые и непослушные.
Что отличало одного от другого, так это свет в глазах. Глаза Дональда светились любовью садовника, изумляющегося сюрпризам, которые то и дело выкидывает мать-природа, вселяя утешение и даря надежду. Во взгляде Нэнси царила скука по причине ее неспособности расширить поле зрения за пределы ближайшей кольцевой дороги.
Феминизм довел ее до трагедии. В четырнадцать лет она убежала в Испанию, чтобы участвовать в гражданской войне. Поступила она так главным образом потому, что терпеть не могла своих родителей. Начались долгие заигрывания с коммунизмом, которые прекратились, как только одна из местных мятежниц забеременела от ее любовника.
Она вернулась домой и стала учительницей истории, поклявшись никогда более не доверять свою душу мужчине. И держала обещание, даже когда, к своему удивлению, вышла замуж в возрасте сорока одного года. Она познакомилась с Дональдом Ризенталем, когда оба собирали голоса в пользу лейбористской партии. Они никогда не говорили друг другу «я люблю тебя», но каждый был благодарен за дружескую поддержку, и ни один из них не хотел бы оказаться перед перспективой снова жить в одиночестве.
Забеременев в возрасте сорока четырех лет, Нэнси совершенно изменилась. Она почувствовала, что все эти годы изменяла своим взглядам, когда ее страстное увлечение мужчиной в военной форме подавило желание изменить мир. Третью, одинокую часть своей жизнь она принесла в жертву горечи. Она чувствовала, что если бы сумела найти родственную душу раньше, то они смогли бы изменить мир вместе. Но Дональду и Нэнси пришлось вместе пить чай со сливками, участвовать в церковных праздниках и время от времени появляться в документальных фильмах Би-би-си-2.
А когда родилась Марина, Нэнси пересмотрела свои принципы. У ее дочери будет более легкая жизнь. У нее будут муж и дети. Как мать, она будет чувствовать себя уверенно и в своей взрослой жизни как можно быстрее избавится от всех этих штучек. И только потом у нее появится свобода, чтобы изучить самое себя.
Для Нэнси это имело значение в том смысле, в каком для других это никакого значения не имело. Все эти безумные размышления Марина приписывала климактерическому периоду, протекающему у ее матери особенно мучительно и некоторым образом сводя ее с ума.
