Майкл Корда - Роковая женщина
— Да, и хотя я питаю гораздо больше уважения к дяде Артуру, чем ты, не думаю, чтоб он хорошо справлялся с налагаемыми им обязанностями — хотя и по другим причинам, чем ты. Однако надо отдать ему должное, он не относился к состоянию как к своему личному. Он рассматривал его, и вполне справедливо, как нечто, принадлежащее семье, как богатство, которое должно быть использовано ради добра и на пользу всем нам.
— Я не желаю, чтоб ты критиковал отца, — перебила его Сесилия. — Особенно перед посторонними.
Эммет приложил все усилия, чтобы оправдаться, не отступая от своего, пока Роберт старался перехватить взгляд Сесилии и утихомирить ее.
— Я не критикую его, Сесилия, — сказал Эммет. — Он делал все, что мог. Я всегда это утверждал, не только за этим столом. Возможно, этого было недостаточно, вот и все. А что до Алексы, вряд ли ее можно назвать «посторонней».
— Для меня она посторонняя. Я здесь только потому, что бабушка попросила, иначе я бы не села с ней за один стол.
— Я не посторонняя, — твердо сказала Алекса. — Миссис Баннермэн пригласила меня сюда. Ваш отец был женат на мне. Не существует закона, обязывавшего бы нас любить друг друга, но я не собираюсь исчезать только для того, чтобы доставить вам удовольствие.
Нервы Сесилии уже посылали мелкие штормовые предупреждения, судя по тому, как она вертела столовую утварь и передвигала перед собой бокалы взад-вперед. Ее кожа, все еще дочерна загорелая, пошла пятнами, веки отекли, словно она страдала от сенной лихорадки. Букер время от времени тянулся через стол, чтобы осторожно похлопать ее по руке, но не преуспел в этих попытках успокоить ее. Она стряхнула его руку и резко сказала:
— Прекрати!
Он покраснел и спрятал обе руки под скатерть.
— Знаете, отец должно быть был с вами очень откровенным, — сказал Патнэм, словно последние несколько минут его мысли блуждали где-то в стороне от общего разговора. — Если бы он объяснил нам свой замысел столь же разумно, как Алекса, не думаю, чтоб он вызвал столько возражений. Я вспоминаю, как много лет назад, когда он впервые стал задумываться о музее, я говорил с ним о коллекции фотожурналистских работ, и он, казалось, очень заинтересовался. Позднее он уже не возвращался у этому разговору. Он знал, что мы против его проекта, поэтому попросту скрыл его от нас. Я думал, что он утратил интерес.
Алекса не была уверена, являлся ли Патнэм ее союзником или нет, но у нее создалось впечатление, что он соблюдал определенный нейтралитет. Он не был настроен к ней враждебно — просто она воплощала одну семейную проблему, которой он бы предпочел избежать.
— Он не утратил интереса. И, разумеется, никогда не забывал о ваших фотографиях. Он их мне показывал. Он очень гордился вашими работами. Когда он снова стал помышлять о музее, первое, о чем он сказал мне — что он собирается выделить постоянную экспозицию фотожурналистики как жанра искусства — он хотел назвать ее «Зал живой истории».
Рядом с ней вновь возник дворецкий с очередным подносом — на сей раз с какой-то большой битой птицей, поджаренной, разделанной и снова собранной в первоначальном виде, с головой к хвостовым оперением, расправленным, как при жизни. Алекса сделала отрицательный жест, удивляясь, почему шеф-повар, похоже, считает, что каждое блюдо должно выглядеть как продукт таксидермии. Лучше бы она съела крутое яйцо.
В синих глазах Патнэма выразилось сомнение.
— Он действительно все это планировал? Я представления не имел.
— Потому что он так решил. Хотя вообще-то он хотел, чтобы вы в этом участвовали.
— Почему же он никогда не упоминал об этом?
— Он был очень гордым человеком. И считал, что вы все против него. Он не хотел, чтоб вы решили, будто он вымаливает у вас поддержки. По крайней мере, мне кажется, что он так думал. Об этом он мне ничего не говорил.
— Ради Бога, Пат, — сказал Роберт. — Ты как пес Сесилии. Стоит бросить тебе кость, черт побери, и ты доволен. Меня уже тошнит от разговоров о проклятом отцовском музее.
— Будь любезен, не сквернословь за столом, — заявила миссис Баннермэн.
Роберт, казалось, был на грани взрыва — он, в конце концов, был взрослым человеком, и, в довершение ко всем проблемам, ему отнюдь не доставляло радости, когда с ним обращались как с ребенком. Но, когда дело касалось его бабушки, он, похоже, обладал геркулесовыми силами самообладания. Он вздохнул и выдал свои чувства лишь тем, что глянул на дворецкого с такой свирепостью, что бедняга чуть не выронил поднос.
— Что ж, есть вещи и похуже, чем музей, — дерзко произнес Патнэм. — По крайней мере, отец хотел что-то сделать. Оставить свою метку.
— Оставить свою метку? — Сесилия возвысила голос, заставив Букера напрячься как сторожевого пса в стойке. — Почему каждый в этой семье должен оставить свою метку? Первое, что люди говорят нам: «Что ж, это очень хорошо — родиться Баннермэном, с такими-то деньгами, но что вы собираетесь делать со своей жизнью?» Посмотрите на отца. Он не должен был выставляться в президенты. Мама умоляла его не делать этого… А она была уже больна. Вот чего я ему никогда не прощу, как бы сильно я его ни любила. Как и того, что он не приехал домой, когда она умирала.
— Сеси, он мог не понимать, что она умирает. Ты это знаешь. — Букер бросил взгляд в сторону Роберта. Предупреждение? — подумала Алекса. — Или просьба успокоить Сесилию? Все, кажется, забыли о ее присутствии, даже Сесилия, которая явно погрузилась в старые семейные обиды.
— Сеси, — произнес Роберт тем ровным тоном, каким обычно успокаивают лошадей, очень раздельно выговаривая слова. — Давай не будем ворошить это снова.
Но Сеси нельзя было остановить.
— Я этого никогда не пойму! Мы его известили, а он не приехал.
— Если бы он приехал, ничего бы не изменилось.
— Для нее изменилось бы, Роберт! Ты знаешь, что изменилось бы. Ты передал ему сообщение, а он все равно уехал в Канзас-Сити, или куда-то там еще, выступать перед Молодыми Республиканцами, и она умерла, не повидавшись с ним.
— Сеси, это была президентская кампания. Мы это проходили тысячу раз. Ты должна понять, каково приходится во время кампании.
— Все равно, ты передал ему вызов, а он им пренебрег.
— Он им не пренебрег. Он просто недооценил его срочность. Считал, что обязан произнести речь. И если бы в ту ночь в Канзас-Сити не было снегопада, он бы успел вовремя.
Алексу осенило, что в сдержанных фразах Роберта не слышится всей правды. Она знала, что Артур очень переживал, что не вылетел немедленно к умирающей жене, но он также намекал, что это была не его вина. Здесь была еще одна преграда между ним и Робертом. Неужели Роберт не известил отца? Или утаил срочность вызова, потому что хотел, чтоб отец произнес эту речь? Это возможно, но тогда почти неоспоримо, что Артур принял вину на себя и защитил Роберта, как он поступал всегда. Иначе невозможно объяснить, почему Роберт готов защищать поведение отца при данных обстоятельствах, хотя и без энтузиазма. Он был за это ответственен, и отец принял на свои плечи тяжесть его вины, и что гораздо важнее, тяжесть молчания.
На миг их взгляды скрестились, и она заметила в его глазах проблеск страха, словно он подозревал, что отец рассказал ей правду. Затем он повернулся к Сесилии.
— Нет смысла вспоминать старые беды, Сеси, — сказал он почти умоляюще. — У нас полно новых.
Но Сеси, раз уж она погрузилась в свои обиды, нелегко было отвлечь.
— Дело в том, — продолжала она, — что он считал, будто обязан что-то кому-то доказать. Будучи Баннермэном, он не мог просто сидеть дома и оставаться с мамой, когда она заболела. Ему не следовало лезть в политику. Вся семья была против этого.
— Это неправда, Сеси, — возразил Патнэм. — Роберт руководил его кампанией, Господи помилуй! Я был слишком молод, чтобы иметь свое мнение, но Джон был полностью за. Он был не согласен со взглядами отца, но все равно считал, что отец был бы гораздо лучшим президентом, чем Никсон, или Гарольд Стассен, и был прав.
Роберт хмыкнул, явно обрадовавшись, что Сесилия оставила в покое вопрос о смерти матери.
— Верно! — сказал он. — Я помню споры Джона с отцом о политике так, словно это было вчера. Джон хотел, чтобы он выступил за мир, помните? Отец негодовал. Но, знаете, он во многом принимал советы Джона. Экология, гражданские права, охрана окружающей среды — он мог сидеть и слушать часами рассуждения Джона на любые темы, кроме холодной войны к Вьетнама. Джон заставил его прочесть книгу Рейчел Карсон и почти обратил его в свою веру. Конечно, это было не трудно — отец, разумеется, предпочел бы очистить реку, чем выстроить химический завод, к не уважал никого в большом бизнесе. «Жадные ублюдки — называл он их. — Они продадут наши национальные парки — или своих матерей — за то, чтоб цены на их акции подскочили хоть на один пункт», — говорил он. Нет, я бы не сказал, что Джон был против выдвижения. Он надеялся окончательно убедить отца к тому времени, когда тот попадет в Белый дом.
