Евдокия Ростопчина - Счастливая женщина
Остатки богатства и личные ее качества позволяли ей избрать общество, где и какое она хотела; дела привели ее в Петербург, и она почувствовала себя на своем месте в этой столице, где каждый может найти и составить себе и род жизни, и круг знакомства согласно своему званию, вкусу и характеру.
Молодая старушка, по отсутствию всего того, что живит и греет молодость женщин, графиня Текла не сохранила ни притязаний, ни заблуждений. Прозревши так грустно в собственной судьбе своей, она обрела способность прозревать ясно и в чужой. Зоркость и дальновидность ума ее стали известны и беспрекословны в ее кругу. Такт, эта принадлежность женщин, вышколенных светскою наукою, это тонкое чутье, которое догадливее ума и часто полезнее его, это шестое чувство, которое неуловимо и, вместе с тем, положительно научает всем едва заметным, но многозначительным оттенкам светской жизни и общественных условий, такт был в высшей степени развит у ней. С первой встречи, с первого слова она умела определить человека и поставить его на приличном ему месте, как в личном своем мнении, так и в обхождении с ним. Не употребляя на себя собственно ничего из своей зоркости, понятливости, ловкости, не имея тех многосложных и поглощающих забот, которые обыкновенно нужны женскому кокетству и женской суетности для их маленьких воинственных соображений и дипломатических видов, графиня Текла могла располагать всеми силами и всеми свойствами своего блестящего ума, чтоб заниматься другими, чтоб всех распознавать, все понимать, все предугадывать, и потому она была необходима всем тем, которые живут чужими мыслями и чужими мнениями, за неимением своих собственных, и которым нужно заимствовать где-нибудь готовые суждения на те частые случаи, где у них оказывается умственный неурожай.
Люди, особенно женщины, поставленные обстоятельствами в положение графини Теклы, могут легко им воспользоваться, чтоб вредить и страхом заставить себе выплатить все то, в чем отказывает им любовь. Ирония и насмешка становятся в их руках орудиями, которые лучше всяких приманок красоты и любезности покоряют им чужие умы. Слишком часто они употребляют во зло и для зла эту власть; но Текла от природы получила скорее добрые наклонности, она не хотела вредить и не любила смотреть на чужое горе. Но иногда, когда внутренние, вечные, ото всех тщательно скрываемые страдания озлобляли ее душу и расстраивали ее нервы, когда слабость женщины, несчастной по сердцу, брала верх над прекрасными качествами ее благородного характера, она впадала в припадки нерасположения и хандры, и в это время дух отрицанья, дух сомненья затемнял своим враждебным наваждением ее светлый разум, и она язвительно смеялась над всем и над всеми, а всего более над собой. Тогда Текла безжалостно разрушала заблуждения других, менее опытных, обнажала мелкие немощи человечества, прикрытые под пышными уловками самолюбия, срывала личину с лицемерия и притворства и прямо в глаза смотрела предубеждению, вызывая его на бой. Но, к счастию, такие минуты редко на нее находили. Укрощенная, умиротворенная каким-нибудь благотворным размышлением, она опять убаюкивалась в своем покорном покое, как море на собственном лоне после бури, и тот самый ум, который пытался быть ее возмутителем, становился ее успокоителем и утешителем.
Легко понять, что графиня Войновская была принята и усвоена петербургским обществом, сродным ко всему новому и готовым поддаться всякому, обладающему уменьем и способностью его подчинить. Дом графини Войновской сделался любимым съездом беседолюбивых дипломатов и женщин средних лет, ищущих приюта от шума вечных балов и убежища от нашествия двадцатилетних красавиц. Все, что втайне носило в уме или в груди какую-нибудь рану самолюбия или боль сердечную, должно было чувствовать себя сродственным в доме умной Теклы; все, что искало развлечения, или надеялось блеснуть в отборном кругу замечательнейших умов, скоро сосредоточилось около женщины, которая хотя и первенствовала, но не могла никому внушать ни зависти, ни ревности. О ней жалеть было другим женщинам так сладко, что они забывали с ней состязаться.
Время появления Теклы в столичном свете русском было то самое, в которое Марина начинала так скучать и так пресыщаться обыденностью своего существования, до возвращения Бориса из-за границы. Марина, не знавшая, куда деваться и где приютиться, искала тоже знакомства и короткости умной чужестранки, и хотя меж ними не было ничего общего, кроме выдающегося ума обеих, хотя резкая противоположность во всем прочем должна была, по-видимому, навсегда положить преграду между ними, они скоро сошлись и полюбили друг друга. Быть может, это совершенное различие их участей и их призваний, столько же, сколько их наружностей и наклонностей, укрепило союз их дружбы, сочетая две крайности в одну средину и сливая два диссонанса в одну гармонию. Быть может даже, что дружба должна была сделаться прочнее и откровеннее между двумя женщинами, столь разно думающими и чувствующими, что никогда никакое столкновение не могло произойти меж ними и что никакое соперничество не угрожало их короткости. Остывшее и поневоле несколько холодное сердце отжившей графини Теклы могло, однако, понимать кипящее жизнью и пламенное сердце молодой, еще не жившей Марины, между тем как опытность первой и ее взгляд на мир, не отуманенный заблуждениями, могли руководить вторую, обо всем передумавшую, но ничего еще не испытавшую. Что Текла поняла вполне и скучающую Марину, и причину ее странного томления, в том нет сомнения; но она пощадила благое неведение девственной души, она не открыла, не разгадала ей собственную ее тайну. «Зачем ее заранее тревожить? — так подумала графиня, — ее пора и без того придет, так не лучше ли не чрез меня?»
Когда Марина познакомилась с Борисом, графиня прежде их самих поняла, что такое сближение не пройдет им даром. Сродство этих двух существ было для нее слишком очевидно и слишком несомненно, чтоб она не предугадала последствия. Но она и тут не изменила своему мудрому правилу молчания. Она выжидала, и фаталистка, как все люди, много пострадавшие на своем веку, она говорила самой себе: «чему быть, того не миновать!»
В настоящую минуту нашего рассказа, когда между Мариною и Борисом происходила эта драма несдающейся любви, которая, как перемежающаяся лихорадка, состояла из взаимного увлеченья и отпора, безвыходно перемежающихся, графиня Текла зорким оком следила за обоими и начинала себя спрашивать: не пора ли ей вступиться, открыть вполне глаза молодой женщине, остановить ее на пути к решительному шагу, или помочь ей за него перейти?.. Она боялась будущности за свою любимицу, но в то же время чувствовала, как эта будущность заманчива и богата обещаниями… Графиня не помогала роману Марины, как делают иные услужливые приятельницы, готовые увлечь молодую женщину, чтоб иметь одною больше в своем числе; графиня и не мешала этому роману, как другие, враждебные всему, что дает какое-нибудь преимущество другой женщине; но графиня часто иносказательно и косвенно объяснила Марине все, что происходило в ней самой и около нее. Смелый и светлый ум графини был как зеркало, в котором Марина могла смотреть на себя и на окружающих. Как хиромантия гадает о будущем и разоблачает его любопытному взору вопросителя, так опытность и дальновидность умной Теклы разгадывали настоящее и определяли его значение. С нею Марина не могла оставаться при заблуждениях и слепоте детского увлечения. Ее рука вела к самопознанию и решимости. Благодаря ей Марина поняла, что женщина должна располагать собою, но не быть игрушкою чужой воли или собственной минутной слабости. Но положение ее не облегчалось и не менялось: шагнуть вперед она не смела и не хотела, назад идти ей казалось невозможным… И так, Марина все худела и таяла, а Борис делался с нею капризнее и страннее. Свет же недоумевал, от чего бы худеть и гаснуть самой счастливой из счастливых женщин!
Борис принялся ухаживать за тремя кокетками вдруг, чтоб развлечь себя и рассердить Марину. Всякий день новые толки и новые слухи о нем доходили до бедной женщины; то она верила всему, то ничему не верила и старалась удержать своего мучителя, не отчаивая его совсем и не подавая надежды. Но и это ей не удавалось. Согласные без объяснений в затаенной любви своей, они переставали соглашаться, как скоро дело касалося до ее пределов: нетерпеливый, он стремился или вперед к блаженству, или назад, к совершенному отчуждению. Она только плакала: сделать более не могла!
Однажды, к весне, Ненский, сведя в сотый раз все счеты своих денежных оборотов, остался ими много доволен и решил сам с собой, что ему пора объехать свои вотчины и предпринять другие, значительнейшие дела. Он послал просить Марину в свой кабинет, что случалось только очень редко, на важнейшие совещания, и объявил ей, что он должен уехать надолго из Петербурга. Марина обмерла: она думала, что он увезет ее с собою. Но он объяснил ей, зачем и почему она была бы ему помехою в его разъездах, просил ее остаться поддерживать его служебные отношения и кредит, уведомил, что он будет искать ей другой дом, менее обширный, но если можно, еще богаче их собственного, и назначил ей огромное содержание, с полною свободою располагать своею жизнию, как ей угодно.
