Альфред Жарри - Любовь преходящая
АМУР: Мои.
БОЯЗНЬ: И вот я в необычной комнате.
АМУР: Действительно. Здесь только одна кровать.
БОЯЗНЬ: И та — не твоя.
АМУР: По крайней мере та, на которой я сплю, когда вы — здесь.
БОЯЗНЬ: Она из тисового дерева.
АМУР: На ветках тиса в свое удовольствие воркуют горлицы.
БОЯЗНЬ: Но корнями тис уходит во чрева мертвецов.
АМУР: Тогда это уже не тисы, а кипарисы. Не надо преувеличивать!
БОЯЗНЬ: О, Господи, и дались же вам эти почетные звания деревьев! Неужели же вы все всегда знаете наверняка?
АМУР: Вас я определенно не знаю.
БОЯЗНЬ: А как насчет «познай себя сам»?
АМУР: Уже познал, причем с удовольствием. И не скрываю… как это принято в храме Аполлона в Дельфах[45].
БОЯЗНЬ: Здесь не место для легкомысленных речей, ибо эта комната такая темная, что слышно, как в ее мозге что-то плетут пауки.
АМУР: За то время, что вы говорите серьезно, они сплели целую сеть для парусника, который унесет меня далеко от вас.
БОЯЗНЬ: В этой комнате два окна, два окна на север…
АМУР: Только по вечерам.
БОЯЗНЬ: Свет сюда никогда не проникает, не так ли?
АМУР: Нет, проникает. Когда я переодеваю рубашку.
БОЯЗНЬ: А что это за зеркальная перегородка?
АМУР: Это клетка, в которой я держу свет… день… то есть…
БОЯЗНЬ: Нет! Шутить по этому поводу негоже. Эта комната освящена.
АМУР: Посвящена, сударыня.
БОЯЗНЬ: Не будем преувеличивать. Однако здесь совсем не холодно.
АМУР: Почти тропики… особенно с тех пор, как вы зафиксировали ее в северном положении.
БОЯЗНЬ: Я хочу посмотреть в окно.
АМУР: Выбирайте. Один оконный переплет — чтобы смотреть, как приходят, другой — как уходят. На первом висит серебряное зеркальце, закопченное чуть ли не до черноты. На втором, в горшке, цветет желтый базилик, от которого несет резким запахом кошачьих выделений. Второе окно я никогда не открываю, потому что не люблю цветы… А еще меньше мускусный запах внутренних органов кошки, мерзкой охотницы на крыс.
БОЯЗНЬ: О! Эта стена, возносящаяся к небу и закрывающая пространство!
АМУР: За ней — армия, которая только и ждет приказа, чтобы меня провозгласить королем… или расстрелять. Я приказал ее построить, чтобы перспектива меня не смущала.
БОЯЗНЬ: Слышен шум Океана.
АМУР: Это ветер с аллеи, поднимающийся после прохода трансатлантических омнибусов.
БОЯЗНЬ: Зеркальце отражает облака, которые невозможно заметить, поскольку небо затянуто. Как если бы негритянская душа мечтала о белых формах. Это зеркальце меня пугает.
АМУР: Подождите! Чуть-чуть слюны на салфетку, и я вам его сейчас протру.
БОЯЗНЬ: Не делайте этого. Иначе мы увидим написанные на нем слова. Лучше отойдем от окна. Кто-то идет. Я услышала, как начался прилив… а еще эти трансатлантические пароходы.
АМУР: Посмотрите сейчас.
БОЯЗНЬ: Я вижу женщину, очень бледную женщину с зелеными водяными глазами, которая склоняется к тому же окну, что и мы. Я вижу, что ей сотни тысяч лет, потому что она опирается на двадцатилетнее древо, чьи ветви кажутся гирляндами. Это Море и Амур[46]. Она опирается на май просвирной белизны, на май с гибким мужским телом, и — член к члену, волна за волной, кожа в мурашках по коже в мурашках, — Море стремится захлестнуть Амура, а Амур пытается устоять. (Быть может, это как мать[47] и ее сын, внебрачный отпрыск)! А еще я вижу, как скачут эскадроны облаков с округлыми крупами. А еще я вижу… что уже больше ничего не вижу. Я хотела выглянуть из окна и чуть не потеряла равновесие… Отойдем.
АМУР: На этот раз у вас действительно головокружение.
БОЯЗНЬ: Да. Я боюсь себя признать в этой извечно коварной женщине: в морском материнском приливе!
АМУР: Ну, будет! Посмотрите мне в лицо и перестаньте разглагольствовать, путаясь в своих бесполезных волнах и мурашках! Что вы еще видите?
БОЯЗНЬ: Я не очень хорошо различаю ваше лицо, зато над ним я прекрасно вижу белый циферблат ваших курьезных часов с тремя стрелками.
АМУР: Первая стрелка отмечает часы, вторая увлекает минуты, а третья, совершенно неподвижная, увековечивает мое безразличие.
БОЯЗНЬ: Ах! Так ты меня больше не любишь!
АМУР: Сударыня, бояться следовало именно этого и только этого.
IX
У МУЗЫ
Синие просторы.
Гоше просторы.
Что за жирная луна,
и сено пахнет хорошо!
ОН: Пепел замел следы моих шагов, вдали от дорог и городов. Слушай! Я хочу тебя всю… Когда сена запах душистый меня повстречал, я закричал: «Сюда, я здесь, вот он я весь!». Так открой же теперь. Я узнал твою дверь, так как раньше не знал ее никогда. Поверь. Я тот, кого ты всю жизнь ждала. Я твой любимый, я твой желанный! О, незнакомка прекрасная, с кем же тебя сравнить?
ОНА: Я не могу дверь отворить. Мои сестры ушли на прогулку в сад. Мои братья жмут виноград. А отец крепко спит.
ОН: И молчание-золото сонно хранит. Я тебя обожаю. А удивить меня не сумели ни бурая жаба, ни лягушка зеленая. Что за вечерняя благодать! Выйди. Мне надоело ждать перед целью — этой ужасной дверью в девичью келью! Щит Персея усеян стрелами. Густо. А через равные дыры ран, я вижу прекрасно, что там — совершенно пусто. Красив ли твой сад?
ОНА: Мой сад — склеп глубокий, будто схождение в ад.
ОН: Ах! Надгробными плитами как костями играть в домино с гостями… Раз и козла забил! Победил. Все слова…
ОНА: В моем саду плачет сова.
ОН: А как мне увидеть отсюда? Ведь стало уже темно. Открой же мне, нареченному, иль я разобью окно!
ОНА: Здесь для погребения мертвых дно.
ОН: Мои руки полны даров, а глаза торжеством горят. Я так собою хорош, что боюсь сам себя. А больше всего боюсь простудиться от мокрой травы… Я ведь словно дитя… Как перышко легкое, на ветру, летя.
ОНА: А я детей пожираю. Уходи!
ОН: А вкусно поди, как я погляжу. Ну, да ладно, я ухожу… простужаться.
Он удаляется в поле.
Хоть смейся, хоть плачь! Ни души, лишь моя одна. Зря я сюда пришел. Как саван трава холодна, и ветер здесь лют. Зачем она вздумала упираться? Я бы хотел над ней посмеяться, очень громко запеть… как перед смертью поют!
Он поет:
Три лягушки брод искали,
Милая Лолитка,
С ними по воде скакали
Три наперстка, три иглы, шерстяная нитка.
Ради платья короля,
Милая Лолитка,
Пальцы сбила в кровь швея,
И петляла шерстяная нитка.
Палача шаг раздавался,
Милая Лолитка,
И с плеча плащ развивался,
Вместе с шерстяною ниткой.
«Крой и шей в суконной пыли,
Милая Лолитка,
Все в крови, хоть только сшили,
И промокла шерстяная нитка.
— Не желаем шить в крови,
Милая Лолитка,
Лучше сгнить дотла внутри,
Вместе с шерстяною ниткой!»
Мертв король и в самом деле,
Милая Лолитка,
Его участь мы разделим:
И порвется шерстяная нитка!
Он возвращается к закрытой двери. Вдали слышен звон колокола.
Ну вот, как полагаю я, момент лирический настал, а с ним и исторический! Мадмуазель, я здесь по-прежнему торчу! Откройте же иль… я с собой покончу… Зажгите же свечу! Ах как ваш холод пробрал меня… Эй, кто-нибудь, коня! Хотя, как знать… Возможно, чуточку позднее вы будете себя вести умнее, и мы сумеем все переиграть?
Глубокая тишина
Ничего из этой истории не выбить. И не выпить. Какая нелепица! Интересно, если я не покончил с собой, то за кого она меня теперь примет?! Мадмуазель, вы можете меня принимать за кого угодно, но только не за тупицу!
Задумываясь, с серьезным видом:
Насколько могут быть созвучны Тупица и Нелепица? Пора придумывать новые ритмы. Ритм это тропа, что, виляя как баркас, выносит в открытое море вас! Я бы предпочел красивый путь, гладкую дорогу, но… она все равно оборвалась давно. Пепельные осадки все завалили. Плиний умер: его похоронили…
Оживляясь:
Если старый ритм уничтожить, посыплются ли звезды вниз? Это не может меня не тревожить. Ведь мир держу я на своих плечах! Звезды? На плечах?[48] Как нескладно; даже рифмы несхожи! Постараемся не упустить ультрамарин! В глазах одна синева… мой взгляд устремлен в небеса. А трава поднимается по ногам как гребень и грива змеи порочной. Мне уже не до размеров точных какой-то там строки. Если я вообще не у дел, то к чему мне такие пустяки?!
