Элизабет Ренье - Прелюдия любви
Лицо Берты затуманилось.
— Только то, что я могла услышать от других слуг, сударыня, — осторожно сказала она. — Но я не хочу, чтобы вы думали, что мы болтаем…
— Что ты слышала?
— Ну, сударыня, что Сэр Уильям в делах не промах и знает, как превратить один фунт в сотню, особо не замарав рук.
— Это плохо, грешно?
Карие глаза горничной расширились.
— Почему это должно быть грешно? Знать, как нажить богатство, — в этом нет ничего плохого, во всяком случае, я по-другому не думаю. А теперь, мисс Сара, позвольте, я вас раздену, вы порядком устали.
И пока Берта расшнуровывала ее корсет, Сара продолжила свой допрос:
— Ты знаешь, что за груз перевозят корабли отца?
— Говорили, что в Лондоне они по большей части грузят на корабли одежду и отвозят ее в Африку. Потом они перевозят в Вест-Индию рабов и возвращаются обратно в Англию с кофе и всяким таким товаром. Вот ваша ночная сорочка, она хорошо согрелась.
Сара вскарабкалась на высокую кровать.
— Спасибо, Берта. Ты рассказала мне как раз то, что я хотела знать. Я была уверена, что отец не мог быть вовлечен в такое предприятие, которое не было бы законным и добродетельным. Этот отвратительный доктор, там, внизу, должно быть, движим враждебным чувством, раз говорил такие ужасные вещи. Его сестра сказала, что он беден словно церковная мышь.
Складывая платья, Берта с готовностью отозвалась:
— Я, право, не знаю, о чем вы говорите, сударыня. Но будьте уверены: если кто-то говорит плохое о вашем отце, вы правильно сделаете, если тут же о них забудете. В его доме нет такого слуги, который бы не согласился, что он самый справедливый и самый щедрый хозяин из всех, на кого они когда-либо работали. Что же до нас, девушек, у нас нет причины убегать, встретившись с ним в темном коридоре.
Представив толстушку Берту, удирающую во все лопатки по коридору от еще более тучного сэра Уильяма, Сара расхохоталась. Она свернулась калачиком в мягкой постели. Вскоре к теплу от грелки прибавилось тепло от тела Берты. Следуя детской привычке, Сара натянула на голову простыню, отгородившись ею и от холодного ночного воздуха, и от дневных проблем, и сладко уснула.
Она проснулась, когда свет начал пробиваться сквозь оконные ставни. В коридоре раздавались чьи-то шаги. Она слышала стук лошадиных подков во дворе, громко отдаваемые приказы, хлопанье двери, суетливую беготню слуг. Во всяком случае, подумала она, поворачиваясь на другой бок, ей больше не придется общаться с этими неприятными людьми — вчерашними путешественниками.
Спустившись к завтраку, Сара обнаружила рядом со своей тарелкой записку, написанную небрежными каракулями и украшенную чернильными пятнами, так, словно автор ужасно торопился. Сара прочла:
«Сударыня, мы с сестрой уезжаем рано утром, так что у меня не будет возможности лично принести Вам извинения, которых вы заслуживаете. С моей стороны было непростительно говорить с Вами в столь оскорбительном тоне, а также обсуждать с Вами предмет, о котором, как уверила меня сестра, вы не имеете ни малейшего представления. Я узнал, что вы направляетесь в Клэверинг. Мы — близкие друзья Криспина и Мэри Данси. Но, желая избавить Вас от смущения, которое Вы, должно быть, почувствовали в нашем присутствии, поскольку вряд ли сможете простить и забыть нашу излишнюю откровенность, решили отказаться от наших обычных визитов в Клэверинг, пока вы будете гостить там. На сем, сударыня, остаюсь вашим смиренным слугой —
Эдвард Трехерн».
Сара в задумчивости ела завтрак, пытаясь припомнить, не упоминала ли когда-нибудь ее мачеха этих соседей. Но леди Торренс постоянно все путала, так что Сара по большей части ее совсем не слушала, хотя и делала вид, что ей это интересно. Она снова взглянула на записку, размышляя о том, как схожа манера доктора врываться в комнату с манерой его письма. Энтони никогда бы и во сне не привиделось написать письмо подобным почерком или вихрем ворваться в комнату. Он всегда входил фланирующим шагом, вел себя как мужчина, вполне сознающий свою привлекательность, принимая как должное восхищенные взгляды присутствующих. Но Энтони никогда не был стеснен во времени. А этого человека, который умолял ее простить его за несколько оскорбительных слов, занимали куда более важные предметы, нежели ширина манжеты на камзоле или модно завитые с боку локоны.
Она беспокойно заерзала на стуле. Подобные сравнения были недопустимы, более того, они были предательскими по отношению к Энтони. Но надоедливый тихий голос продолжал:
«Этот доктор — при том, что он тебе совершенно незнаком, — поспешил исправить свою ошибку, загладить обиду, причиненную прошлым вечером. А Энтони лгал тебе, отвратительно с тобой обошелся, а теперь, вполне возможно, иронизирует вместе с леди Стернер по поводу твоей наивности».
Сара отодвинула стул с такой силой, что его ножки со скрипом царапнули пол, и приказала немедленно готовить экипаж. Мысли о возращении покинули ее. В Лондоне был Энтони. А Энтони в настоящий момент она видеть не хотела. Несколько дней вдали от него, в совершенно новой обстановке, уменьшат боль и дадут ей возможность решить проблему, не боясь, что близость Энтони повлияет на ее суждение. Может быть, она даже сумеет обсудить это дело с Мэри, которая не была знакома с ситуацией и, по словам леди Торренс, принимала все близко к сердцу.
Вскоре после того, как они тронулись в путь, зачастил дождь, который лил несколько часов без перерыва. Поэтому мало что можно было разглядеть через залитые водой стекла. Наконец, когда они остановились на вершине длинного пологого холма, чтобы дать передохнуть лошадям, облака разошлись и выглянуло солнце.
— Можно ли мне опустить окно? — нетерпеливо спросила Берта. — Ужасно хочется выглянуть наружу.
И поскольку возражений не последовало, горничная высунулась в окно, восклицая через плечо:
— О, сударыня, какой прекрасный вид, особенно после этих мрачных лондонских улиц. Тут леса, и поля, и деревни — насколько глаз хватает. А запах такой сладкий, что просто умереть можно от счастья.
— Не думаю, чтобы это было так уж чудесно, — удивленно сказала Сара. — Но все же попроси Джереми опустить ступеньки. Я выйду и посмотрю.
Они стояли на насыпи, возвышавшейся над грязной дорогой. Из леса позади доносилось птичье пение. Крохотная птичка высоко в небе осыпала их нотами чистых и ясных трелей. Овца, щипавшая короткую травку на соседнем поле, с любопытством глядела на них. За длинным пологим склоном впереди виднелась странная полоса серебристого цвета. Когда небо, наконец, совершенно очистилось от дождевых туч, эта полоса вспыхнула и засверкала, словно невероятных размеров лента, украшенная алмазами.
— Что это? — указывая туда, спросила Сара.
— Не знаю, сударыня. Никогда раньше такого не видела.
Сара спросила кучера и Джереми. Но оба были в недоумении.
— Вон там, в поле, — крестьянин. Не спросить ли у него? — сказал лакей.
На крик Джереми к ним двинулся мужчина, медленно одолевая крутые кочки. На нем была рубаха и бесформенная войлочная шляпа, он жевал травинку.
— Он выглядит в точности как мой отец! — в восторге вскрикнула Берта.
Работник незамедлительно дал ответ на вопрос:
— Это же море. Английский канал. А все эти серебряные штучки — Чичестерская гавань.
— Я думала, что море — синее, — удивленно заметила Сара, вспоминая письмо Мэри.
— Это так, сударыня, или же серое, или зеленое — зависит от погоды. Сейчас оно сверкает на солнце.
— Очень красиво. Скажите, как нам добраться до Клэверинга? Я полагаю, уже недалеко.
Работник махнул рукой в сторону:
— Вон там, в низине. Хороший дом, ему лет четыреста, не меньше.
Все, что могла разглядеть Сара, были высокие дымовые трубы, кусочки остроконечных крыш и изгибающиеся длинные дороги пляжей.
— Вы что, туда направляетесь? — спросил деревенский.
И когда Сара кивнула, повернулся к кучеру:
— Дорога вниз ухабистая, вам нужно ехать осторожно, особенно после такого дождя. Клэверинг — второй большой дом по этой дороге. Вы его узнаете по гербу на воротах. Первый дом принадлежит Трехернам, там на столбах у ворот — две цапли. Слишком много места для одинокой женщины, а ей приходится за всем смотреть с тех пор, как ее братец отправился в Лондон. Правда… — Он понимающе подмигнул. — Два дома — очень удобно, и в самый раз для всяких ухаживаний.
Сара посмотрела вниз с холма. Она разглядела квадратный, фундаментальный дом, выстроенный на возвышенности. В самый раз для ухаживаний? Для кого? Для Криспина? Она припомнила его слова, когда он говорил о ее матери:
«Она была прекрасна, и она была самой любезной женщиной из всех, кого я когда-либо видел, исключая лишь одну».
Сара вспомнила неожиданную встречу с Деборой Трехерн — как она входит в маленькую комнату на постоялом дворе и протягивает руки к огню: высокая, элегантная фигура, грациозная неторопливость в каждом движении.
