Генрих Шумахер - Последняя любовь лорда Нельсона
Как только Кларк вышел из комнаты, он подошел к Эмме:
— Мне очень обидна эта помеха, миледи. Но война… Я благодарю его сиятельство от всего сердца за оказанное мне щедрое гостеприимство. Его сиятельство может быть уверен, что эти прекрасные недели… — Встретившись с ней взглядом, он смущенно замолчал. И с трудом, запинаясь, закончил: — Прощайте, миледи… Да дарует вам Бог счастье. Счастье..
Она горько улыбнулась.
— И это все? Вам больше нечего сказать маленькой Эми? В эти дни… Я надеялась, что обрела друга… Но теперь… когда я открыла ему всю правду… я потеряла его, мистер Нельсон? Я опять потеряла его?
Казалось, он был тронут. Искал слова. Не находил их. Потом, следуя внезапному порыву, он вынул листок бумаги.
— Сегодня утром я написал письмо моей жене. Я хотел послать его в Лондон с ближайшим курьером сэра Уильяма. Я позволил себе в нем суждение о миледи. Еще не зная того, что миледи мне только что рассказала. Не угодно ли миледи прочесть его?
Он подал ей письмо, указал нужное место. Эмма прочла:
«Леди Гамильтон исключительно добра и дружески расположена к Джошуа. Она — молодая женщина с безупречными манерами и вполне делает честь тому высокому положению, которого достигла.»
Эмма содрогнулась.
— Вы писали это сегодня утром! А теперь… вечером?
Мягкая, добрая улыбка озарила его строгое лицо.
— Мне нечего тут изменить, миледи! Не перешлете ли вы письмо моей жене?
Он подал ей его. На мгновение их руки встретились. И против ее воли что-то овладело ею. Она сжала его руку в своих руках, прижала ее к своей груди, к губам. На глазах выступили слезы.
— Мой друг! — пробормотала она. — Мой друг…
Вдруг случилось что-то странное…
В то время как горячий ток крови, поднявшись от сердца, пронзил ее до самых кончиков пальцев, она почувствовала, что рука Нельсона похолодела. На лбу его выступил пот. Лицо его стало восковым, как у мертвеца. Она испуганно выпустила его руку. Но она повисла неподвижно в воздухе. Как бы сама по себе, не подчиняясь воле того, кому она принадлежала. Нельсон беспомощно смотрел на нее, молча, с отчаянием бессилья. Губы его дрожали, как от озноба. Как будто от мраморных плит пола проникал в него ледяной холод.
Но вдруг, словно от удара молотом, кисть руки откинулась в сторону и стала биться в диких судорогах… Началась страшная борьба между ней и Нельсоном. Стиснув зубы, он пытался согнуть руку, раскрыть слипшиеся пальцы, но усилия его долго оставались тщетными. Наконец судорога прошла, пальцы раздвинулись, кисть упала.
Глубокий, прерывистый стон вырвался из груди Нельсона.
— Ничего, миледи! — быстро сказал он. — Это последствия лихорадки, которой я заболел в Вест-Индии. Простите за неприятное зрелище. И… прощайте! Прощайте!
Она видела его смущение, неуверенность. Молча дала ему уйти. Прислушивалась к шуму его шагов, пока он не стих в длинных коридорах. Потом заперла дверь. Ей казалось невозможным видеть этой ночью другие лица, слышать другие голоса. Пусть Джошуа и Том уедут, не попрощавшись с ней. Что ей до того! Она никогда уже не увидит Нельсона…
Никогда?
Она вышла на балкон, притаилась, оперла голову о ладони. Вглядывалась в темноту. Думала…
Теперь она поняла. Это прощание открыло ей глаза. И тот сумасшедший сон в объятиях сэра Уильяма. Она любила Нельсона. А теперь он уехал…
Никогда?
Когда-то она, поднявшись с лондонских улиц, бросилась в объятия Гревилла:
— Я люблю тебя! Возьми меня!
Тогда она была правдивой и высокой. Но сегодня, после долгого позора немилых ей объятий, с которыми она мирилась…
Может быть, Нельсон и не устоял бы против ее красоты. Но сердце его принадлежало жене. Соблазнительница толкала его к той же низости, от которой страдала ее собственная душа. А потом он бы презирал и проклинал ее.
Может быть, хорошо, что он уехал?..
И никогда?..
Она поднялась в ознобе, хотела вернуться в комнату. Но в это время на востоке забрезжил первый слабый проблеск нового дня. Она спешно пошла за подзорной трубой, поискала корабль.
Наконец она увидела его. На мачтах уже поднялись белые паруса, легкий утренний бриз надувал их. Из тишины выплыли четкие ритмы далекого пения. Матросы поднимали якорь. Корабль медленно заскользил по волнам. Стало светлее. Розовые лучи пронзили воздух. Вдруг бесчисленные потоки пурпурных лучей разлились по яркому сапфиру неба, по синеватому металлу моря, по сверкающему изумруду лугов. Потом они вознеслись на холмы, потекли на Мизенум, на Ишиа, на которой, как жертвенный алтарь, пылал Эпомео, тогда как дымная тень Везувия простиралась над морем.
Из этой тени появился «Агамемнон». Диадемы огней горели на концах его мачт, тело корабля было окутано пурпурным плащом. На пылающе алых крыльях своих парусов он, казалось, поднялся из моря, как из огромного гнезда, и устремился к солнцу. Царь-орел.
Он исчез за Мизенумом как раз тогда, когда взошло солнце. Оно натянуло золотую тетиву света над вершиной Монте Сомма. Хрустальное светлое утро поднялось из пучины моря.
Сияя в его лучах, улыбалась Партенопа[5].
Глава девятая
Шестого октября Нельсон сообщил сэру Уильяму о неудачной охоте на французские корабли и о своем возвращении к лорду Худу в Тулон. Он приложил письмо для Эммы, в котором Джошуа описывал свои впечатления от плавания. Эмма написала в ответ несколько дружеских строк, и между ней и далекими друзьями завязалась оживленная переписка, особенно с тех пор как сэр Уильям, перегруженный работой, поручил ей политические донесения флоту. Между ними почти еженедельно курсировали быстроходные парусники, обеспечивавшие Эмме полную печального очарования связь с тайно любимым человеком. В его письмах, нередко написанных наскоро, отражался, как в зеркале, его характер: его пламенный дух, победоносно сражающийся против телесного недуга, высокие устремления, набожность и любовь к родине. И все это принадлежало другой…
В ней тайно нарастал гнев на судьбу, которая так поздно привела к ней Нельсона. Радость, что он считал ее достойной разделять его высокие идеи. Боль от того, что она не может сделать ничего, чтобы помочь ему на его пути. Она твердо верила в его силу, в его будущность. Она мечтала о том далеком дне, когда сможет возложить на его лоб лавровый венок, в котором пока ему было отказано. Пусть счастье его сердца принадлежит другой, а все же его дух однажды, пусть хоть однажды, поднялся на высоты жизни вместе с духом Эммы: два белых огонька, слившиеся друг с другом, осветили на мгновение темноту ночи, в которой блуждала Эмма…
Теперь ей понятно было тихое блаженство Марии-Магдалины, когда ей было позволено омыть ноги Спасителя. Безропотное служение, не ведающее собственных желаний. Только право любить. Как служительнице храма Весты, с молитвой преклонить колени пред священным огнем собственного сердца…
Одинокими ночами ей случалось переживать блаженный восторг, когда она думала о нем, далеком. Бестелесный, он приближался к ней, свободный от низменной плотской оболочки. Она слышала его голос, видела его глаза — и с ней говорила его душа, погружала ее в звучащее море музыки, пронизывала ее тихо струящимся теплом. На поющих волнах лучей она поднималась все выше и выше, пока не растворялась вся целиком и не превращалась в один-единственный, нежный, трепещущий аккорд, который тихо угасал в золотом, залитом солнцем облачке…
А дни ее были наполнены грязными обыденными делами. Непрерывно приходилось плести новые интриги, заключать новые сделки, выдумывать новую ложь. Время двигалось по морю крови, и сквозь толстые стены палаццо Сесса проникал дым принесенных в жертву горящих гекатомб.
* * *С тех пор как Эмма впервые женой посла вступила на придворный паркет, она стала доверенным лицом Марии-Каролины. Причин этого королева от нее не скрывала. Ее околдовала красота и открытость, скромность и естественность Эммы, и это напоминало ей ее юность под материнским крылышком Марии-Терезии, безыскусную веселую жизнь при венском дворе. Тогда как в Неаполе все дышало враждой, хитростью и интригами, едва прикрытыми окостеневшими формами испанского этикета. Окруженная со всех сторон наушниками, Мария-Каролина не могла ни сделать ничего, ни вымолвить самого безобидного слова, которое не было бы извращено, вывернуто наизнанку и использовано ее врагами с целью подорвать авторитет «австриячки» в народе. Не находя у короля защиты от клеветы и помощи в трудных делах правления, которые этот недоумок предоставлял вершить ей одной, Мария-Каролина ожесточилась за двадцать пять лет безрадостного брака. Она была одинока, окружена чуждым ей народом и платила недоверием и презрением за ненависть, которая преподносилась ей и в открытую, и под маской учтивости.
