Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 2
— Самое лучшее было бы ее съесть, — сказал он однажды. — Но и это не выход, потому что через полчаса я умру без нее…
Он мог часами целовать ее, гладить, покусывать, похлопывать, порой весьма чувствительно, разговаривать с ней, играть. Вкладывая член или нос между двух половинок, он просил меня неожиданно сжать их. Он назвал это путешествием Одиссея между Сциллой и Харибдой.
Потом, двумя днями позже, он придумал другую игру: я вставала спиной к нему, а он брал новенькую рублевку или пятерку и держал ее двумя пальцами так, что часть бумажки находилась между расслабленных половинок я же внимательно следила за его рукой в зеркало трюмо, поставленное под специальным углом. В какой-то момент он разжимал пальцы, а моя задача была сжать ягодицы и поймать ускользающую рублевку. Иногда мне это удавалось. Чаще всего нет. Но это было очень мило, и мы хохотали вовсю…
Я не считаю, что грудь у меня менее привлекательна и сексуальна, но к груди он относился совершенно по-другому — с бесконечной нежностью и сыновней почтительностью. Из этого я невольно сделала вывод, что в детстве ему не хватало материнской ласки. Немного позже я начала думать, что не хватает и сейчас…
После долгой и весьма продолжительной атаки с тыла в течение которой он так и не позволил мне повернуться на спину, он скатился с меня, тяжело дыша и вздрагивая всем те лом, а я так и осталась лежать на животе, проваливаясь в сладостную дремоту. Когда я очнулась (не думаю, чтобы я отключилась больше чем на пять минут) и повернулась на бок, он лежал рядом на спине, вытянувшись в струнку поверх одеяла, совершенно голый, закинув обе руки за голову и не мигая смотрел в потолок.
— Что с тобой? — слегка даже испугалась я.
— Выходи за меня замуж, — сказал он не моргнув.
— Прямо сейчас? — поинтересовалась я и, невольно покосившись вниз, чуть не ойкнула вслух. У него стоял, как в самом начале, будто ничего и не было… И меня это нисколько не испугало… — Ну что ж… Я совсем не против…
Много позже, когда он до конца доверился мне, оказалось, что действительно в этом не было ничего страшного, никакой патологии… Он не был сексуальным маньяком. Тем ранним утром, когда он лежал и, глядя в потолок, переживал свое счастье, он уже не так сильно хотел меня — просто, как у других мужчин, бывает, не сразу и трудно встает, так у него долго ложился, причиняя ему тем самым множество неудобств. Особенно когда ему вдруг остро хотелось помочиться, а дружок, не поддаваясь никаким уговорам, не желал ложиться… И чем больше Юра уделял ему внимания, тем дольше и мучительнее был этот процесс. Его дружок благодарно отзывался непроизвольным содроганием на каждую мысль о себе. Получался заколдованный круг.
В этом и была отгадка его обилия. Оказывается, что в самую первую нашу близость он кончил три раза кряду, не останавливаясь, и во мне скопились три его порции… Поэтому я и протекла.
Как он мне потом признался, это было действительно впервые в жизни и потому сперва, как я и почувствовала, у него были некоторые затруднения с завершением, но когда все наконец произошло, ему стало жаль меня покидать… Он подумал, что побудет еще немножко… Просто так… И вдруг снова завелся, почувствовал, что на этот раз кончить ему будет гораздо легче, и решил закрепить успех… Потом все повторилось еще раз. В принципе, он мог бы каждый раз делать это по два-три раза, не покидая меня, но потом в этом для него уже не было столь острой необходимости… Да и мне всего хватало, и он выходил из меня практически таким же, каким и входил.
Зато у него очень быстро и порой совершенно некстати вставал, порой от одного только слова или мысли, не говоря уж о прикосновении к женщине.
За то время, которое мы провели с ним вместе, у него ложился по-настоящему только тогда, когда он начинал говорить о литературе. А о литературе он говорил много. Он еще ничего толком не написал, не считая уничтоженных им самим детских стихов, но в нем уже роились тысячи образов, сюжетов, замыслов. Он, рассказав мне очередную историю, со спокойной уверенностью говорил:
— Но эту вещь я буду писать, когда у меня уже будет имя.
— Почему? — спрашивала я.
— Кому интересны откровения какого-то Тютькина? А вот что думает по этому поводу известный писатель, властитель дум, интересно знать всем.
— Но сперва ты должен кончить Литературный институт.
— Когда Горький приносил рукопись в редакцию, то у него никто не спрашивал диплома. Рукопись говорила сама за себя… А Хемингуэй вместо университета поехал санитаром в Европу на Первую мировую войну и писал репортажи с фронта в маленькие газеты…
Но все это выяснилось гораздо позже, а тогда утром, в ответ на его предложение, я пробормотала: «Я совсем не против…» И стала медленно сползать по его груди вниз, чтобы наконец познакомиться с таким молодцом поближе.
5Мы не расставались с ним ни на одну минуту целых пять суток. Это было какое-то сумасшествие. Мы почти не спали и расхаживали по квартире голыми. На телефонные звонки я просто не отвечала… Дверь открыла только Надежде Ивановне, накинув наспех халат. Но дальше прихожей я ее не пустила. Наплела ей что-то невразумительное, всучила сумку кроя и наметанных полуготовых вещей и стала потихоньку вытеснять из квартиры… Но она почему-то не шла и пыталась хоть одним глазком заглянуть в гостиную. Когда я на конец выдавила ее из квартиры, она сделала укоризненные глаза и со значением показала пальцем мне на грудь.
— Что? — спросила я почему-то шепотом.
— Ты надела халат наизнанку… Смотри, быть тебе битой…
Я только распутно хихикнула ей в ответ, заперла дверь на все замки и цепочки и осторожно заглянула в гостиную. Его нигде не было видно. Я шагнула по направлению к спальне и тут же почувствовала, как в мои ягодицы уперлось нечто твердое, как пистолет, только огненно-горячее и желанное.
— Руки вверх! — раздался у меня над ухом шепот.
— А может быть, лучше ноги?
— Все вверх! — приказал он.
На вторые сутки у нас начисто кончились продукты. Мы с ним пошли в соседний магазин на Никитских воротах. Знакомый мясник выволок для меня из своей подсобки заднюю баранью ногу.
— У вас день рождения? — с улыбкой спросил он.
— С чего вы взяли?
— Видно, когда у человека праздник, — довольный своей догадливостью, сказал мясник и, легонько хукнув, отсек и отбросил голяшку.
В очереди заволновались и потребовали тоже заднюю ногу.
— Больше задних ног нет, — хмуро сказал мясник.
— Это был баран-инвалид, — серьезно подтвердил Юра.
Эту трехкилограммовую ногу, нашпигованную молодым чесноком и зажаренную целиком в духовке, мы съели в два приема, запивая ее «мукузани». Надо ли объяснять, чем мы занимались в перерывах между едой?
