Октав Мирбо - Дневник горничной
Как то в другой раз, вечером, я предложила ему:
— Слушайте, мой миленький Жозеф! я придумала, как уйти отсюда… надо только затеять ссору с барыней и принудить ее выгнать нас обоих…
Но он энергично запротестовал:
— Нет, нет… — говорил он… — Только не это, Селестина. О, ни в каком случае… Я привязан к своим господам… Это — хорошие господа… С ними надо расстаться друзьями… Надо уйти из этого дома, как уходят честные люди… как серьёзные люди. Надо, чтоб хозяева жалели о нас, чтобы они досадовали… и оплакивали наш уход…
И с грустной важностью, в которой мне не почудилось никакой иронии, он добавил:
— Мне, знаете, будет очень тяжело уходить отсюда… Вот уж пятнадцать лет, как я здесь служу… да!.. человек привязывается… А вам, Селестина… вам это не будет тяжело?
— Ну! нет… — воскликнула я, смеясь.
— Это нехорошо… это нехорошо… надо любить своих господ… все-таки они господа… И, слушайте, я дам вам совет… Будьте любезной, кроткой, преданной… работайте хорошенько… Не возражайте… Словом, Селестина, надо расстаться с ними друзьями… особенно с барыней…
Я последовала советам Жозефа и, в течение тех месяцев, что мы оставались в Приёре, дала себе обещание сделаться образцовой горничной, тоже «золотом» в своем роде… Я пустила в ход всю свою смышленость, всю угодливость и всю тонкость в обращении… Барыня смягчилась ко мне; мало-помалу она сделалась прямо таки моим другом… Я не думаю, чтобы эта перемена в барынином характере совершилась исключительно благодаря моим стараниям. После события не только пострадала ее гордость, но был поколеблен самый смысл ее существования. Словно после большого горя, после внезапной потери единственного дорогого существа, она больше уже не боролась, покорно подчиняясь своей сломленной гордости, и, казалось, у окружавших ее людей искала только утешения, сострадания, доверия. Прежний ад в Приёре превратился для всех его обитателей в настоящий рай…
Среди всего этого мира и благодушия, я, в одно прекрасное утро, объявила барыне, что вынуждена ее покинуть… Я сочинила романтическую историю… будто должна вернуться на родину, чтоб повенчаться с парнем, который давно меня ждет. В умилительных словах описала я свою скорбь, сожаления, барынину доброту и т. д. Барыня была убита… Она пыталась удержать меня, воздействуя то на мои чувства, то на мои интересы… предлагала увеличить жалованье, дать прекрасную комнату во втором этаже. Но пришлось покориться моему решению…
— Я теперь так привыкла к вам, — вздыхала она… — Ах! не везет мне…
Но еще хуже было, когда, неделю спустя, Жозеф явился в свою очередь заявить, что, так как он становится слишком стар и так как он очень устал, то не может больше продолжать службу и нуждается в отдыхе.
— Вы, Жозеф?.. — вскричала барыня… — И вы тоже?.. Это невозможно… Должно быть проклятие тяготеет над Приёре… Все меня покидают…
Барыня заплакала. Заплакал Жозеф, плакал барин. Плакала Марианна…
— Мы будем сожалеть о вас, Жозеф!..
Увы! им надо было сожалеть не только о Жозефе… но также и о похищенном им серебре!..
Очутившись на воле, я почувствовала некоторое смущение… Не то, чтобы я совестилась пользоваться деньгами Жозефа, этими украденными деньгами — нет, это было не то… да и где такие деньги, которые бы не были у кого-нибудь украдены? — но я боялась, не было ли охватившее меня чувство просто мимолетным увлечением. Может быть, власть, которую Жозеф приобрел надо мною, — над моим телом и разумом, — будет непродолжительна… И может быть все это — лишь результат известной извращенности чувств?.. Порою я спрашивала себя также, не мое ли воображение, расходившееся до небывалых размеров, создало Жозефа таким, каким я его себе представляла; не есть ли он на самом деле грубое животное, мужик, неспособный даже понять красоту насилия или преступления?.. Меня пугали последствия случившегося… И потом — не необъяснимая ли это вещь? — мысль, что я больше не буду служить, причиняла мне некоторое огорчение… Прежде я думала, что приму весть о свободе с восторгом… Так нет же!.. Быть рабом — это уже в крови у людей… А вдруг мне будет не доставать этого зрелища буржуазной роскоши? Я представила себе свое тесное жилище, суровое и холодное, похожее на жилище рабочего, серенькую жизнь, лишенную всех этих хорошеньких вещиц, всех этих красивых, нежных на-ощупь материй, эмблем порока, убирать, трогать — или погружаться в которые, составляло мою радость… Но отступать уже было поздно.
Ах! кто сказал бы мне в тот серый, грустный, дождливый день, когда я въезжала в Приёре, что я соединю свою жизнь с этим странным, молчаливым и грубым человеком, который посмотрел на меня с таким презрением?..
Теперь мы живем в маленьком кафе… Жозеф помолодел. Он уже больше не горбится и не кажется неуклюжим, а легкой, эластичной походкой переходит от стола к столу, из одной залы в другую. Его плечи, так пугавшие меня, приняли какое-то добродушное выражение, а казавшийся мне ужасным затылок теперь уже не пугает меня… Всегда чисто выбритый, с смуглой и блестящей, как красное дерево, кожей в лихо надвинутом берете, одетый в синий, безукоризненно чистый матросский китель, он имеет вид старого моряка, бывалого морского волка, видевшего немало чудес и сказочные страны. Что я обожаю в нем, так это его душевное спокойствие… Во взгляде его никогда нет капли беспокойства… Чувствуется, что жизнь его покоится на солидных основаниях. Более убежденно, чем когда либо, он отстаивает принципы семьи, собственности, религии, флот, армию, отечество… Он просто меня поражает!
Когда мы женились, Жозеф признался, что у него есть десять тысяч франков. Но не так давно морской комиссариат продал ему целую партию выброшенных морем корабельных останков за пятнадцать тысяч франков, которые он заплатил наличными деньгами, а вещи перепродал затем с большой выгодой. Он совершает также небольшие банковые операции, то-есть ссужает деньгами рыбаков. И уже подумывает купить соседний дом, чтобы расширить дело. Там можно будет устроить кафе-концерт…
То обстоятельство, что у него так много денег, интригует меня. Как велико его состояние?.. Я ничего на этот счет не знаю. Он не любит, когда я заговариваю с ним об этом; не любит, когда я вспоминаю о том времени, когда мы оба служили… Можно подумать, что он все предал забвению и что настоящая жизнь его началась лишь с того дня, когда он сделался владельцем маленького кафе… Когда я обращаюсь к нему с волнующим меня вопросом, он делает вид, что не понимает, о чем я говорю. И тогда в глазах его, как бывало прежде, мелькают какие-то грозные отблески… Никогда я не узнаю ничего о Жозефе, никогда не открою тайну его жизни… И может быть это-то неизвестное и привязывает меня к нему так крепко.
