Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы
— Но вы же могли приехать повидаться с нами, могли приехать с концертами. Мне говорили многие, что вас приглашали.
— Да, это верно, я бы мог приехать, когда вы еще были детьми. Но меня пугала Америка. Слишком там все по-другому.
Я понимала, что он ищет сходства между нами.
— Ты любишь хорошо одеваться?
— Я люблю одеваться оригинально, по-своему, а не по моде.
— А садом заниматься любишь?
— Но не засучив рукава.
Мы оба рассмеялись.
Когда он начинает рассказывать о себе, я вижу, как старается он создать свой идеализированный образ. Ему хочется самому поверить, что он человек добрый, отзывчивый, благородный, альтруист. А ведь столько людей говорят о его эгоизме, о том, что он не посылает денег своей матери в Испанию, жалуется, что нет у него таких возможностей, а между тем курит сигареты с золотым обрезом, носит шелковые рубашки, обзавелся роскошным американским автомобилем и живет в фешенебельном районе Парижа в арендованном особняке.
Мы оба всматриваемся в зеркало, ищем подтверждения нашего кровного родства и тождественности.
Мы аккуратны, это заметная наша черта. Хотя часто нами движут непреодолимые порывы, но мы оба испытываем потребность в порядке вокруг нас, в нашем доме и в жизни, словно порядок в наших шкафах, бумагах, книгах, в наших фотографиях, в воспоминаниях и в одежде может предохранить от хаоса в наших чувствах, в нашей любви и в нашей работе.
Равнодушие к еде, воздержанность; но это, надо признать, попытка борьбы с нависающей над нами угрозой недолговечности.
«Воля, — произносит отец, выпрямляясь во весь рост. Воля к уравновешиванию, желание найти противовес внезапным порывам чувств, полетам лирических фантазий. Да, он тоже страдает романтизмом, донкихотством, цинизмом, наивностью, жестокостью, шизофренией, расщепленностью своего «я», мучается от dedoublement[87] и не знает, как синтезировать все это в цельность и единство.
Мы сочувственно улыбаемся друг другу.
Типичный испанец, требующий от женщин слепого обожания, покорности, тепла, любви и ласки, он поражен, встретив в женщине дух, схожий с его собственным: авантюристический, мятежный, взрывчатый, чуждый условностям. Поражен, а на первых порах и обрадован, ибо всякий нарцисс мечтает о своей копии. Не о портрете Дориана Грея, а об отце, «таком же, как я», о дочери, «такой же, как я». О двойнике, отвечающем на вопросы.
Ты так чувствуешь или этак? Ах, ты тоже так? Вот и отлично, значит, мы не чужие. И нас уже двое. А те наши части, которые не совпадают с желаемым образом, мы отбрасываем. Но только я собираю эти фрагменты в своем дневнике и не забываю о них. А мой отец забывает.
Отец остается верным женщине, которая верит в него всем сердцем — чистой и искренней Маруке.
Но он сам не так уж невинен. Целый час потратил на объяснение, почему ему пришлось на четыре месяца отправиться на юг Франции. Но я же не просила у него никаких объяснений! А он называл и состояние своего здоровья, и промозглую парижскую зиму, и общее утомление. Да почему же человеку не отправиться на Юг, если ему захотелось? Нет, тут что-то скрывается. Вполне возможно, он поехал туда провести время с любовницей.
Когда он приближался ко мне, улыбаясь и что-то говоря, мне показалось, что это не мой отец, а некий моложавый мужчина бесконечного обаяния и шарма, запутанный, как лабиринт, и текучий, проскользающий меж пальцев, как вода.
— Мы всегда должны говорить друг другу правду. Что за необычная просьба, дорогой папочка!
— Мы оба люди с очень развитым чувством собственного достоинства.
Мы оба веселы и беспечны. Не выказываем нашего беспокойства, страхов, неуверенности.
— По дороге сюда я спрашивал себя, какая кровь в тебе взяла верх — испанская или французская? Но ты никогда не смотрелась такой истинной испанкой, как сегодня.
Почему он казался мне в детстве таким суровым? По отношению к детям, да и вообще ко всей домашней жизни он проявлял ужасающую придирчивость, все было не по нему. Все его раздражало, всем он был недоволен. Ни малейшего признака нежности, никаких знаков внимания. Улыбчивым, сияющим, обаятельным отец был только для гостей. Вот сегодня я была его гостьей. Ничего от его обычного поведения, когда он старался выискать любую погрешность, любую слабость, любой недостаток и ткнуть туда носом.
Я всегда жила, не желая быть такой, каким был дома мой отец.
Годами я рисовала его портрет, чтобы не повторить его в себе. В чем-то мы были очень схожи, и тем сильнее я боялась этого повторения. Я не хотела быть им. Потому что я стремилась к более безыскусной жизни, к подлинным ценностям, не придавала значения внешним формам, бежала от светского общества, от богатства, от аристократов и снобов.
Мы оба любили музыку.
Мы оба любили море.
Мы оба боялись нищеты, но, боясь ее, я никогда не гналась за деньгами. Я стойко переносила нашу бедность. Я могла решаться на реальные жертвы. Никогда не занималась мелочными расчетами. Была способна на безграничное преклонение перед кем-либо или чем-либо. Я старательно вытравливала в себе всякие признаки пристрастия к роскоши и прочим прелестям. К легкомысленной пустоте. К шикарным гостиницам. К автомобилям. К светским салонам.
Отец мой был денди. В наши детские годы его одеколон или сверхмодная сорочка значили куда больше, чем наши игрушки или платья нашей матери.
Когда он ушел, я подумала, что только что видела ту Анаис, какой ни за что не хотела бы быть.
Антонен Арто. С горячностью говорим мы с ним о нашей приверженности к сжатому энергичному стилю, к тщательному просеиванию материала в поисках самого главного, о нашей любви к самой сути, о дистилляции ее капля за каплей в жизни, в литературе. И не заранее обдуманные усилия, а просто вера в наш способ мышления и чувствования и следование ему. Это не сознательная попытка конденсации, а естественное стремление к сгустку. Всякий раз, когда мы выделяем суть, мы приближаемся к истинному нормальному движению нашего разума. Ни с кем другим не проступал для меня так ясно смысл поэзии: это абстракция, в которой взаимодействуют иносказательные аллегорические узоры.
Спорим о психоанализе. Арто обидно, что он используется так прагматически. Психоанализ, по его словам, служит только сексуальному освобождению человека, тогда как его надо использовать в качестве метафизической дисциплины, способствующей достижению цельности, и т. д.
Арто говорит:
— Я никогда не нуждался в этом, потому что никогда не терял равновесия. Я могу сохранять ясное и объективное представление о своем бытии и описать его. Мы родились под одним знаком, но вы существо труднее уловимое. Я не верю в вашу доброту в прямом смысле этого слова; я думаю, что вы сотворяете добро из сладострастной радости творчества.
