Натиг Расулзаде - Слияние
— Уходи сейчас же! — уже немного мягче произнесла она. — Уезжай немедленно! Ты что, хочешь опозорить меня!?
И тут же повернувшись, она пошла в ту сторону, куда только что побежала её дочь.
Он некоторое время стоял, все еще ощущая мгновенное прикосновение её руки, нежно таявшее в его ладони, задышал глубоко, будто приходя в себя после обморока, потом пошел обратно, вышел из санатория, направился к автобусной остановке. Сторож что-то сказал вслед ему, кажется, что-то спросил, он не расслышал, не обратил внимания, не ответил. При виде Розы на него нахлынули совсем недавние воспоминания, которые теперь, казалось ему, остались в далеком прошлом: он вспомнил, как они занимались любовью у неё дома, как она кончала, дрожа, зажав в зубах край подушки и царапая ему спину ногтями, как они любили друг друга у её подруги, у Сабины, дав волю своим эмоциям, наконец-то не таясь, не сдерживая чувств, вспомнил её стоны, непристойные слова, что громко швыряла ему в уши, и как он еще больше возбуждался от этих слов, проникая в неё все глубже, готовый разорвать её, как она и требовала.
— Разорви меня! — кричала она, и он от её крика приходил в неистовство, зверел, становясь совершенно бешеным.
Эмин изо всех сил старался сейчас отогнать эти не ко времени и месту видения, но не получалось; на ходу, шагая по улице, он почувствовал, что мальчик его просыпается и требует, требует, орет, криком кричит, соком исходит. Это становилось так заметно, что он, не зная, как прикрыть, спрятать от глаз прохожих это непредвиденное, чрезвычайное обстоятельство, ускорил шаги, побежал.
Вторую звали Мара и была она отъявленной шалавой. Так её и звали в квартале — шалава-Мара. Было у неё и другое прозвище: Ат-Балаханым, что примерно означало — Дура-лошадь, но эту кличку ей дали уже не за профессиональные качества, как первую, а за грубость в обращение, за похабные словечки, чем любила она сыпать в разговоре. Как говорили про неё женщины — только собакам не давала. И чего она только не вытворяла, сучья дочь! Ей было немногим за тридцать, она следовательно была моложе Розы, и после всех анашистов, пьяниц и наркоманов в квартале очередь дошла и до Эмина.
Время проведенное без Розы стало для него огромным как река в половодье, и она, еле заметная, стояла на другом берегу, все больше уходя в прошлое, все больше забываясь, недели, проведенные без неё превратились для него в годы, в годы, века ожидания. Юношеская нетерпеливость привела его к Маре, ему теперь нужна была женщина. Он не чувствовал никакого удовлетворения от мастурбации, чем занимался как все мальчишки, тоскуя по женской плоти.
Вечером он увидел шалаву Мару на улице, подошел, молча смотрел на неё.
— Найдешь трешку — кое-что тебе покажу, не пожалеешь… — сказала она, сразу же переходя к делу.
— Знаю, что покажешь, — сказал он, — видали и получше.
— Да? Кому ты фуфло тискаешь, сопляк? Иди подрочи.
Он хотел ответить ей так же грубо, но тут взгляд его упал на её пышную грудь, разрывавшую, казалось, платье, просившуюся наружу из узкого платья, грудь, к которой хотелось припасть губами, зацеловать, искусать, и слова застряли у него в глотке, а глотка пересохла и слова сделались сухие-сухие, так что, лучше было промолчать. Так он и сделал.
Но трешку нашел. Выиграл в бабки в школе, в альчики, как их называли тогда. Конечно, не за один раз, трешка — деньги большие для таких юнцов, как он. Но задался целью, а цели он любил ставить и достигать. Стал выигрывать (играл осмотрительно, когда, как правило, проигрывают, но вопреки «закону подлости» везло: выигрывал) то в бабки, то в монетку, или «пожара» — популярную уличную игру, старался участвовать во всех азартных грошовых играх, доступных ему, что затевали в его квартале, собирал монеты в платок, завязывал платок узелком, узелок прятал ото всех, особенно дома, особенно от старшего брата, Сабира.
И вскоре нужная сумма была готова. Он разменял мелочь у полуслепого старика, торгующего всякой подержанной дрянью для бедняков в своей будке в конце улочки, получил взамен горсти монет (каждую из которых старик тщательно ощупывал, будто испытывая его терпение, прежде чем выдать ему бумажку) одну целую трешку, и побежал к своей цели, которая была так же подержана — если не больше — так же облапана и многократно использована, как старые тряпки старика из будки, которые когда-то назывались верхней и нижней одеждой.
Она выхватила из его ослабевших пальцев трешку.
— Приходи сюда вечером, к десяти, — сказала шалава Мара и заметив его недоверчивый взгляд и убитый вид, строго, но тихо прикрикнула:
— Что же мне, среди бела дня с тобой заниматься?! Да не ссы, не обману…
Дома на него мало обращали внимания, отец и брат еще не возвращались с работы с вечерней смены, и когда к десяти часам он выходил из дому, мать просто спросила:
— Куда?
— На улице постою, — как обычно ответил он.
— Знаю, как постоишь, — проворчала мать. — Ни дня без драки не проходит. Чтобы недолго, скоро спать пора…
Он, задыхаясь от тревожного ожидания, побежал на соседнюю улицу, к темному тупику, куда она велела придти, но здесь никого не было. Не было ни её, ни прохожих. В конце улицы, на углу одноэтажного дома с покосившимися окнами поднялся с корточек старик нищий с металлической тростью в руках и, взяв трость под мышку, резво зашагал вниз, завернул за угол, исчез из глаз… Пустая, темная, кривая улица, спускавшаяся круто вниз, с узкими тротуарами и вонючим ручейком из канализационного люка.
«Обманула!» — с облегчением и ужасом подумал он, но тут же увидел темную фигуру, вышедшую из-за угла и медленно приближавшуюся, фигуру с ног до головы закутанную в большой черный платок — чаршаб, что носят старухи, идущие в мечеть. Сначала он не признал её, но походка и осанка были явно не старушечьи. В груди у него сделалось горячо.
Но почему я себя так веду? Ведь это не первая моя женщина… почему же я так волнуюсь? Эта шалава даже не очень мне нравится, так в чем дело?.. — немного рисуясь перед самим собой, думал он, но новизна манила, притягивала: после Розы это была первая женщина, хоть и пропущенная через десятки мужчин, и было безумно интересно, как с ней получится, как она станет действовать. Все это придавало остроту ощущениям, с которыми он ждал свидания, и эта острота заставляла его волноваться и дрожать мелкой дрожью, как в ознобе.
Она подошла, опустила чаршаб на плечи, открыв лицо, легонько двумя пальцами взяла его за ухо, молча потянула за собой в крытый листами шифера тупик, где нельзя было разглядеть даже свои ботинки. Она деловито завязала черный платок, от которого пахло сложными запахами давно немытой старушечьей плоти, узлом на животе. Он с бьющимся сердцем, выпрыгивающим из груди сердцем, падающим в живот сердцем, стучащим в голове сердцем, полным сладостного ожидания сердцем молча следил за ее действиями. С пятью такими сердцами он был грубо втянут в глубь тупика, безжалостно оголен ниже пояса и обласкан горячими, шершавыми губами шалавы Мары.
