Октав Мирбо - Дневник горничной
Спустя несколько дней они мирились между собой так же, как и ссорились — без всякой видимой причины… И тогда лились слезы, слышны были фразы: «О… злой!.. О, злая!., это в последний раз… ну, я тебя уверяю, что это в последний раз»… и они шли в ресторан, где устраивали себе маленький праздник, а на следующий день вставали очень поздно, утомленные любовью… Я сейчас же поняла комедию, которую они играли друг с другом, эти два жалких существа… И когда они угрожали друг другу, что они разойдутся, я отлично знала, что это пустая болтовня. Они были прикованы друг к другу, он — из-за выгоды и расчета, она — из-за тщеславия. Барин держался барыни, потому что у нее были деньги, она же цеплялась за мужа, потому что у него было имя и титул. Но так как в глубине души они ненавидели друг друга именно за этот расчет, который их связывал, то у них являлась потребность выказывать иногда друг другу эту ненависть. А так как это были вообще низкие натуры, то и злобу свою, и разочарование, и презрение они выражали в гнусной и грубой форме…
— Ну, для кого нужна такая жизнь?.. — говорила я Вильяму.
— Для Биби! — отвечал последний, который во всех обстоятельствах жизни имел всегда верный и определенный ответ на все предлагаемые ему вопросы.
И чтобы немедленно и реально доказать справедливость своих слов, он вынул из своего кармана великолепную сигару, украденную им в то же утро, оборвал тщательно кончик, со спокойным и довольным видом закурил ее и сказал между двумя ароматными затяжками:
— Никогда не следует жаловаться на глупость своих господ, милая Селестина… Это — единственная возможность счастья для вас… Чем глупее хозяева, тем счастливее у них слуги… Иди, принеси мне коньяку…
Полулежа в качалке, очень высоко скрестив ноги, с сигарой во рту и с бутылкой старого, прекрасного коньяку в руке, он медленно, аккуратно развернул «Autorite» и продолжал с восхитительным добродушием:
— Видишь ли, моя милая Селестина… нужно всегда быть сильнее тех людей, которым ты служишь… Вся суть в этом… Один Бог знает, какой великий человек Кассаньяк… один Бог знает, как он владеет всеми моими помыслами и как я им восхищаюсь… этим великим человеком… ну и все-таки — понимаешь?.. Я не хотел бы служить у него… ни за что на свете… И то же, что я говорю о Кассаньяке, я скажу и об Эдгаре, черт возьми! Запомни хорошенько мои слова и постарайся извлечь из них пользу. Служить у умных и понимающих дело людей — это невыгодно, моя милая кошечка…
И, наслаждаясь своей сигарой, он прибавил после короткого молчания:
— Когда я подумаю, что есть слуги, которые всю жизнь надоедают, ворчат, держат себя вызывающе по отношению к своим хозяевам… какие дураки!., когда я подумаю, что есть даже такие, которые хотели бы убить… Убить их!.. А потом что?.. Разве убивают корову, которая дает молоко, и овцу, которая доставляет шерсть?., корову доят… овцу стригут… ловко… тихо… в тишине…
И он молчаливо погрузился в тайны консервативной политики.
В это время Евгения бродила по кухне; влюбленная, она машинально, как сомнамбула, делала свое дело, далекая от своих хозяев наверху, далекая от нас, далекая от самой себя… глаза ее ничего не видели, ни наших безумств, ни своих собственных… губы ее постоянно что-то шептали, все те же слова болезненного обожания:
— Твой милый ротик… твои маленькие ручки… твои большие глаза!..
Все это очень часто наводило на меня грусть, трогало меня до слез… Да, иногда несказанная, давящая меланхолия охватывала меня от этого странного дома, где все обитатели, старый и молчаливый метрдотель, Вильям и я сама мне казались неспокойными, пустыми и мрачными, как призраки… Последняя сцена между господами, при которой я присутствовала, была особенно забавна…
Однажды утром барин вошел в уборную барыни в ту минуту, когда она примеряла передо мной новый корсет, жуткий корсет из лиловатого сатина с желтыми цветочками и желтыми шелковыми шнурками. Барыня, как видите, не обладала избытком вкуса.
Как? — сказала барыня тоном веселого упрека. — Разве таким образом входят к женщинам, не постучавшись?
О! к женщинам? — прощебетал барин. — Во-первых, ты — не женщины.
Я не женщины?.. Что же я такое тогда?
Барин сложил свои губы сердечком — Боже, какой у него был глупый вид — и очень нежно, или, вернее, притворяясь нежным, прошептал:
— Но ты моя женщина… моя маленькая женка… моя красивая, моя милая женушка… Нет ничего дурного зайти к своей маленькой женке, я думаю…
Когда барин притворялся таким безумно влюбленным, это значило, что он хотел получить деньги у жены… Последняя, еще не доверяя его нежности, возразила:
— Нет, есть дурное…
И она сказала, жеманясь:
Твоя милая женка… Вовсе это не так верно, что я твоя милая женушка…
Как… это не так верно?..
Ах! разве можно знать?.. Мужчины — такой странный народ…
Но я тебе говорю, что ты моя милая женушка… моя дорогая… моя единственная, маленькая женушка…
А ты… мое дитятко… мое толстое дитятко… единственное дитятко у своей маленькой женки…
Я развязывала корсету барыни, которая, смотрясь в зеркало с голыми и поднятыми руками, гладила поочередно то правой, то левой рукой свои волосы под мышками. У меня было большое желание расхохотаться. Как они были смешны со своими «милая женушка», «толстый ребеночек»! Какой у них был глупый вид у обоих!
Войдя в комнату и разбросав повсюду юбки, чулки, полотенца, щетки, флаконы, барин взял модный журнал, который валялся на туалете, и, сев на плюшевый табурет, спросил:
Что, есть ребус на этот раз?
Да… кажется, есть.
А ты отгадала этот ребус?
Нет, я его не отгадала.
А! А! Посмотрим этот ребус…
В то время, как барин с нахмуренным лбом погрузился в изучение ребуса, барыня сказала немного сухо:
Роберт?
Моя дорогая…
Значит, ты ничего не замечаешь?
Нет… что такое? В этом ребусе?..
Она пожала плечами и закусила губы:
— Да, в ребусе!.. Значит, ты ничего не замечаешь… Вообще, ты никогда ничего не замечаешь…
Барин оглядывал всю комнату, ковер, потолок, туалетный стол и двери глупыми, совсем круглыми глазами… он был ужасно комичен…
— Ей Богу, нет! Что такое? Значит, здесь есть что-нибудь новое, чего я не заметил? Я ничего не вижу, честное слово!
Барыня сделала страшно грустное лицо и сказала:
— Роберт, ты меня больше не любишь…
— Как, я тебя больше не люблю!.. Это, это немножко сильно сказано, черт возьми!
Он поднялся, размахивая модным журналом:
Как… я тебя больше не люблю… — повторил он. — Вот еще идея! Почему ты это говоришь?
