Алана Инош - У сумрака зелёные глаза
Я подскочила, и весёлая семёрка столкнулась между собой с разбегу. Ещё находясь в прыжке, я троим из них воткнула по ампуле, а четверых угостила серебряными пулями. Приземлившись, я сделала харакири ещё одному любителю восточных единоборств.
И свершилось: они начали бегать от меня! Пришлось преследовать их по всем залам и коридорам замковых покоев – увы, в процессе беготни и стрельбы пострадало несколько особо старинных и ценных витражей. Воодушевлённые моим примером, защитники замка сражались, как львы.
– Молодцы, ребята! Ни шагу назад! – подбадривала я.
В одном из залов в рёбра мне чуть не воткнулся электрошокер. Секунда – и он вылетел из руки нападавшего... а точнее, нападавшей. Это была Эрика. В её глазах, ставших огромными от ужаса, сверкала решимость драться до последней капли крови.
– Полегче, красавица, – усмехнулась я. – Смотри, кого бьёшь.
– Аида?! – И она с размаху повисла у меня на шее.
– Некогда, родная, некогда, – сказала я, высвобождаясь из цепких объятий. – Скажи лучше, почему так мало народу защищает замок? Где все?
У неё дрогнули губы, а лицо исказилось болезненной гримаской.
– Аида... Я послала их к Немету... Папа у него. У них был поединок, и папа... не вернулся с него. Я уже не надеюсь, что он жив.
Я выругалась.
– Чёрт, я же просила ничего не предпринимать! Я сама разберусь с Неметом!
Она, казалось, собиралась вот-вот заплакать.
– Аида... Ты пропала куда-то... Я не знала, что делать, как спасти папу... Они там, наверно, все погибли.
– Мда, военачальник из тебя хреновый, – признала я. – Но отец жив, я чувствую. Где Алёнка?
От выражения её лица моё сердце окаменело снова. Леденящее дыхание беды посеребрило изморозью виски, но сзади надвигалась опасность. Я встретила её короткой очередью, и трое «ниндзя» превратились в пепел.
– Где Алёнка? – повторила я.
Эрика всхлипнула и бросилась бежать. Это ещё что за истерика? Я кинулась следом, попутно стреляя в попадающих под горячую руку «ниндзя», но им уже не требовались пули: они отступали, покидали замок – испугались меня, охваченной тревогой, болью и каменным ужасом. Немногочисленные защитники замка гнали их, как шелудивых псов, моя помощь им уже была не нужна.
Я догнала Эрику в дверях сумрачного зала, освещённого тремя канделябрами. На покрытом чёрной тканью катафалке стоял большой полированный гроб, а рядом валялась опрокинутая табуретка. Вот она, беда – каменная плита...
Эрика стояла, прислонившись спиной к стене и закрыв лицо руками. Что скрывал в себе этот роскошный ящик? Вернее – кого? Крышка блестела в свете канделябров, закрытая неплотно... Просунув пальцы в щель, я подняла её.
Белый шёлк обивки, чёрная пиджачная спина и мужские ботинки. В гробу лежала моя Алёнка – бледная, спокойная, но словно живая и спящая, а на ней среди смятых и поломанных роз пристроился задницей кверху князь Огнев. Увидев меня, он сверкнул улыбкой.
– А... И вы здесь? Как кстати! Всё уже закончилось, как я понимаю? Вы истребили всех врагов? Я не сомневался ни капли. Вы не подумайте чего плохого, мадемуазель Аида... Я тут... гм... ой! – Выбираясь из гроба, он укололся о стебли. – Чёртовы розы! Кто только придумал эти шипы... Я... охранял мадемуазель Алёну от посягательств. Своим телом, так сказать, прикрывал её от... гм... возможного покушения.
Выкарабкавшись, Огнев начал тщательно поправлять белый шёлковый саван, на котором покоились Алёнкины сложенные руки. Примятая роза лежала на её груди.
– Ай-ай-ай, всё помялось, – сокрушался Огнев. – Я прошу прощения...
А у меня за спиной раздались странные, дико звучащие при этих обстоятельствах звуки – смех. Я обернулась. Это Эрика тряслась в истерическом хохоте, сползая по стене на пол.
– Князь, вы... вы – трус! – задыхаясь, смеялась она. – «Защищал от посягательств...» Да вы просто... ха-ха-ха... обыкновенный трус! Вы недостойны называться мужчиной...
– Мадемуазель Эрика, прошу вас, успокойтесь, – не отреагировав на «труса», сказал Огнев. – У вас нервная реакция.
И Эрика, и князь ушли куда-то за серую пелену. Светлое, сияющее лицо Алёнки заслонило собой всё прошлое, не оставляя и тени сомнения: люблю. Люблю, люблю бесконечно. Но слишком поздно: пальцы холодны как лёд, губы безучастны, ресницы сомкнуты. Слёзы выплаканы, долги выплачены.
– Нет... Нет, только не это, – шептал мой осипший от боли голос. – Алёнка, ты не могла так со мной...
Мои ладони – на её холодных щеках. А из-за серой пелены – голос Огнева:
– ...Эдгара Аллана По «Заживо погребённые»? Там описана масса таких случаев. И это всё – чистая правда! Это называется летаргический сон. Её тело остаётся нетленным слишком долго, понимаете? Признаков тления нет, а должны были уже появиться! Я и мадемуазель Эрике то же самое твержу, а она хочет её похоронить.
– Сколько дней она так лежит? – спросила я, чувствуя, как моя кровь согревается.
– Уже более десяти, – ответил Огнев. – Нет-нет, что-то около двенадцати... Не помню точно. В общем, все мыслимые сроки сохранности для мёртвого тела вышли! Она жива, говорю вам! Это летаргия. Вот вы, уважаемая мадемуазель Эрика, попрекаете меня излишней любовью к литературе... А читать, как вы сами убедились, не только приятно, но ещё и полезно!
Я приложила ухо к неподвижной Алёнкиной груди. Моя девочка, моя родная, прости меня. Это я виновата. Я кляну каждый свой шаг, отдалявший меня от тебя, каждое своё слово, причинившее тебе боль. Пусть прошлое останется в прошлом, страница бытия давно перевёрнута и заполнена новыми письменами.
Тук.
Неужели?!..
Я сгребла холодное тело в объятия, роняя на пол несчастные измятые розы. Тук! Это было сердце! Слабый, еле слышный удар. Через долгие, бесконечные полторы минуты – ещё один. Моя кровь, горячая и вновь живая, шумела в висках.
– Мы сожалеем...
Это подошли защитники замка – потрёпанные, усталые, окровавленные. Держа Алёнку в объятиях и причёсывая ей пальцами волосы, я улыбнулась.
– Не надо сожалеть, ребята. Она только спит. И я разбужу её, чего бы мне это ни стоило.
Глава 30. Обряд у костра
Письмо из прошлого и причина чистоты. Признание и польза чтения Эдгара По. Стоящий Медведь и сумрачные леса. Костёр на поляне и последняя жертва. Чистая память.
Передо мной стояла сумка с Алёнкиными вещами. Мне просто хотелось держать их в руках: если в её пальцах тепла не осталось, то здесь, казалось, оно ещё сохранилось. И запах. У каждой вещи была своя история, своя аура, даже оттенок запаха – и тот свой. А это что? Какой-то листок бумаги, старый, пожелтевший от времени. Адресован мне. Исписан чернилами, причём рукой, явно не привычной к таким старинным канцелярским принадлежностям: в эпоху шариковых и гелевых ручек это совсем не удивительно.
