Андрей Корф - Эротический этюд №№ 35-41
Эротический этюд № 39 Плющ
Жаль, что все сложилось так, а не иначе. Ведь Она родилась чистой, как пижама кочегара. И осталась бы чистой навсегда, если б не полоска бумаги с сургучной печатью.
На сей раз придется копнуть поглубже, лет эдак на десять назад. Машина времени, похожая на печку-буржуйку, перенесет нас на кухню коммунальной квартиры в Скатертном переулке. Пройдя по коридору сквозь строй разномастных дверей, мы найдем среди них ту, за которой живет будущая убийца щенков.
Сейчас ей десять лет, и она не убивает даже мух. Она живет в одной маленькой комнате с мамой, папой и братом. Папа пьет вино и рано ложится спать. Он храпит, когда засыпает, и девочка каждый раз боится, что он задохнется, такие страшные звуки клокочут у него в горле. Мама все время занята братом, потому что он – маленький и все время кричит. Мама добрая, но ей некогда. Поэтому она покрикивает на дочь, если та пристает к ней с вопросами или просьбами.
В других комнатах живут другие, разные люди. У всех у них – по два лица. Одно – в обыкновенной жизни. Другое – на фотографии, которая обязательно стоит, лежит или висит на видном месте в каждой комнате.
Толстый, который ходит в пижамных штанах на подтяжках, на фотографии нарисован в фуражке и с медалями. А худой, с красным носом, и румяная, крикливая, которая не умеет жарить картошку, на фото изображены вместе. А живут порознь и никогда не ходят друг к другу в гости. А любимая, грустная, у которой так хорошо по вечерам за чашкой чая, показала девочке много фотографий, и на каждой она непохожа сама на себя. На одной она – в красивом вечернем платье, на другой – в доспехах, как старинный солдат, на третьей и вовсе – старая, в грязных рваных лохмотьях. И еще много фотографий, и на всех – разные женщины. Девочка сначала думала, что соседка – волшебница и умеет превращаться, в кого захочешь, но потом выяснилось, что она была актрисой и превращалась в других только понарошку.
В квартире всегда шумно, тесно и противно. Даже ночная тишина то и дело прерывается шарканьем чьих-нибудь ног и скрипом туалетной двери. Днем кто-нибудь ругается, гремит посудой, слушает музыку или пытается петь сам. То один, то другой сосед или соседка приглашает к себе гостей, и в доме становится еще больше народа.
Никто не замечал девчонку ростом с тумбочку, и все норовили нечаянно задеть ее или наступить на ногу. А это очень больно, между прочим, и обидно – когда тебе наступают на ногу. Она рада была бы сидеть в комнате, но там надрывался брат, и мама то и дело шипела на нее, как сковородка.
Девочка любила ходить в гости к актрисе. Она научилась определять по запаху, можно заходить или нет. Если из замочной скважины пахло сердечными каплями, она на цыпочках уходила к себе или во двор. Этот запах означал, что волшебница не в настроении, может накричать ни за что, ни про что или начнет говорить странные фразы, смысла которых девочка не понимала. Если же от двери пахло табаком, она смело стучалась и заходила. Этот запах означал, что ей будут рады, что поставить чайник – пятиминутное дело, а актерская доля – совсем не то, что чайник и за пять минут не закипит… Запах табака означал, что впереди – бесконечный вечер, укутанный в плед чужих воспоминаний.
Однажды старая актриса дала девочке ключ от своей комнаты.
– Держи, – сказала Она. – Будешь поливать цветы, если меня увезут на гастроли.
Девочка не знала, что такое «гастроли», но поняла, что для них нужно уезжать из дому. А если так, то никаких «гастролей» у соседки не было уже очень и очень давно. Однако, ключ она взяла и спрятала в своей комнате под заветной половицей.
На следующий день за актрисой приехала большая машина с сиреной, и двое в белом почтительно увели старушку из дому, поддерживая за руки с двух сторон.
Все население квартиры столпилось в коридоре и гадало, что стряслось. Только девочка стояла спокойно, в гордом молчании. Она одна знала, куда увезли соседку. И теперь собиралась ждать ее возвращения из гастролей.
Она едва дождалась, пока уляжется вечерний гам и в коридоре затихнет последнее шарканье. Это случилось, когда она уже устала от ожидания и приготовилась спать.
Послушав тишину еще одну долгую минуту, девочка неслышно спрыгнула с кровати и достала из тайника ключ. Через минуту она уже поливала цветы в пустой, черной, страшной комнате. Напоив растения, она примостилась в кресле-качалке, укрыла ноги пледом и зажгла на столе свечу.
Комната выпрыгнула из темноты по-кошачьи быстро и осторожно. Девочку обступили предметы, послушные воле Хозяйки Свечи. И она почувствовала себя дома. Все вещи, вся старинная красивая мебель, картины на стенах, посуда, платья, даже вид из окна, казавшийся еще одной картиной в простой раме – все это принадлежало только Ей. И никто не норовил прогнать ее, как нежеланную гостью. Она могла не спешить и разговаривать со своими вещами, сколько душе угодно. И они понимающе кивали в ответ. Она увидела, как картины воротят нос от фотографий, которых обзывают на старый манер «дагерротипами». Она слышала, как книги жалуются на мышей, а чайные ложки – на домовых. И даже древняя мужская трость, поставленная в угол, рассказала ей историю про хозяина, забывшего ее при уходе по причине большого расстройства чувств.
Одним словом, девочка была совершенно, головокружительно счастлива, первый раз в жизни оказавшись хозяйкой настоящего большого дома.
Она сидела, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть тихие разговоры предметов, и больше всего на свете хотела, чтобы гастроли настоящей хозяйки продлились как можно дольше…
Потом гитара, висящая на стене, спела ей колыбельную, и девочка растворилась в кофейном мраке, как кусочек рафинадного счастья.
Под утро она проснулась и тихонько пробралась к себе в комнату, где уже ворочался брат, готовясь к утренним гаммам и дневным ораториям.
Ключ она повесила на шею и трогала руками через каждые пять секунд. Он грел ее сердечко, уставшее от бездомной суеты и сутолоки.
После бесконечного дня снова наступила ночь, и девочка опять провела ее в гостях у себя самой. Она запаслась свечами и жгла их всю ночь, чтобы наглядеться вдоволь на свой новый мир. Но, как известно, впрок не наешься, и на следующий день снова начались мучительные хождения вокруг да около двери.
Ночь, которая последовала за этим, была самой прекрасной. Самой долгой. Самой насыщенной событиями. Девочка весь день готовилась к этой ночи, украдкой собирала еду, стащила у отца полстакана вина, а у Толстого – папиросу. И, оставшись одна, закатила пир на весь мир.
Первым делом Она надела на себя самое блестящее платье из тех, что удалось найти. Оно было страшно велико, но это не имело значения. Путаясь в платье, она села к зеркалу и, как следует, накрасилась. То есть от души. Хорошо, что ее никто не видел в ту ночь. Потом она достала из шкафа посуду, самую старинную и красивую, и выложила на нее свои скудные запасы – половину котлеты, пакет жареной картошки, соленый огурец. Достала пузырек с отцовской «бормотухой» и вылила ее в старинный фужер. Наконец, достала папиросу и положила ее на край огромной пепельницы в виде слона, кланяющегося публике.
