Игорь Тарасевич - Императрица Лулу
Госпожа Валетова оказалась огромного роста дамой, чёрной, с чёрными же выщипанными бровями и ясно различимыми из четвертого ряда кресел усиками на верхней губе — видимо, они росли даже после выщипывания; розовая туника, открывающая её мощные ляжки, оставляла почти открытой и правую грудь госпожи Валетовой — это был скандал и вызов обществу, однако же пиеса к постановке не запрещалась и даже посещалась членами императорской фамилии, что, вне всякого сомнения, свидетельствовало о существенном смягчении нравов после предыдущего царствования. Грудь госпожи Валетовой вздрагивала при каждом шаге — произнося монологи, несчастная Федра постоянно расхаживала по сцене взад и вперёд, словно часовой у порохового склада; доски под влюбленной поскрипывали. Любого молодого Ипполита, если тот не наследовал бы физических сил своего отца, победителя Минотавра, любого Ипполита эдакая мачеха просто бы растерзала в минуту любви. При словах «Но Федрою любим не нынешний Тесей» Федра ударила себя кулаком в косточку, гул пошёл, как от полкового барабана. И зал ответил одобрительным гулом, тут же взлетел аплодисмент.
Охотников видел, что государыня тоже волнуется; та дышала прерывисто; была она в том самом любимом ею тёмно-голубом платье, в котором была год назад в Павловске, в беседке на берегу Славянки. Платье это, он знал, императрица приказала, очистив и вымыв от крови, специально сохранять, надевала его в исключительных случаях. Теперь она быстро обмахивала себя пёстрым китайским веером, не отводя глаз от сцены. Зато взгляды нескольких человек и в императорской ложе, и в зале — тех, кто или мог это себе позволить, или же, наоборот, глядели исподтишка, взгляды нескольких сановников и лакеев обратились на Охотникова, взволнованного не менее императрицы, — тот, как ни крути, был моложе Тесея: Бог ты мой — несколько лет разницы играют роль, играют роль, как сама госпожа Валетова. По залу пополз шепоток.
Немного нелюдим, он полон чистоты.
Он горд, прекрасен, смел, как юный Бог. Как ты!
Сказала б я тебе: «За мной, любимый, следуй,
Чтоб умереть вдвоём или прийти с победой!»
Тут императрица бросила веер и поднялась, немедленно поднялись фрейлина императрицы госпожа Валуева и охотниковская шефиня графиня Уварова, сегодня, по соответствующему случаю выделения кавалергардам денежных сумм, сопровождавшая императрицу в театр; поднялись старая графиня Ливен и статс-дамы, сидевшие за императрицей, фрейлиной и графиней; действие прервалось, зал тоже поднялся.
Федра перестала ходить по сцене и поклонилась ложе, которая уже была пуста. Охотников несколько замешкался — что ему? Идти за кулисы? Куда? К выходу? Но Елизавета Алексеевна могла пройти и не через парадный подъезд, более того — она именно не любила парадных подъездов. Куда же?!
Ещё соображая, Охотников вскочил и поспешно пошёл к двери, толком не зная, куда он идёт; меж тем весь зал, только что с шумом и шуршанием усевшийся, вновь поднялся — в оставленную императрицей ложу, словно бы принимая пост, быстро вошёл великий князь Константин Павлович — совершенно один; свита, получается, осталась где-то рядом, за портьерой. Шуршание юбок не могло заглушить прокатившегося по залу шепотка — великий князь Константин не любил театра, и появление его на «Федре» могло быть объяснено лишь каким-либо особым обстоятельством.
Константин остановился, хлопая перчатками по ладошке, оглядел кланяющуюся публику, оглядел Федру, тоже кланяющуюся — с разведёнными по сторонам руками, кивнул, округлое лицо его с рыжими и курчавыми, как у пинчера, бакенбардами облетела судорога. На фоне склонённых голов спина Охотникова выделялась чрезвычайно заметно: кавалергардский офицер покидал театр, в который сей миг явился любимый брат императора. И невольно все взгляды обратились вслед за взглядом Константина Павловича на Охотникова. А тот выскочил, не видя, не оборачиваясь, в коридор. Императрица, шелестя платьем, словно голубая река прибрежной волною, императрица быстро шла ему навстречу, протягивая для поцелуя руку в длинной, до локтя, белой лайковой перчатке. Свита остановилась; Охотников поцеловал протянутую руку.
— Ваше Императорское Величество…
— Список, — нервно и резко проговорила императрица, — вы принесли? — Она обратилась на «вы» к нему, потому что обычное императорское «ты», сказанное, словно бы любому дворянину, этому высокому черноволосому офицеру кавалергардского полка, прозвучало бы сейчас слишком интимно. Да, слишком интимно, хотя свита остановилась далеко, за несколько шагов, и, считалось, ничего не могла слышать. Сейчас нельзя было спросить: «Ты принёс»?
— Да, Ваше Императорское Величество. Список нижних чинов, имеющих получить наградные суммы от Вашего императорского величества, — громко произнёс Охотников, выдернул из-за сюртука и протянул папку, ещё, казалось, теплую от долгого пребывания у него за пазухой, на сердце. Внутреннее содержимое, тщательно упакованное и прикреплённое к последнему листу животным клеем, никак не могло выпасть, оно стало бы заметным, только если кому-либо вздумалось развязать тесемки, перекрещивающие папку, и отвернуть несколько первых листов, действительно содержащих список.
— Я лично посмотрю. — Елизавета, не глядя, передала папку статс-секретарю, который немедля положил её в портфель. — Лично. — Это уже относилось к статс-секретарю, который за её спиною коротко и резко склонил голову пред светлой императрициной укладкой на затылке и золотой с бриллиантами диадемой на ней и вновь на несколько шагов отступил; теперь статс-секретарь и не посмел бы, и не подумал бы сам развязывать тесёмки.
— Я хотел бы увидеть юную княжну, Ваше Величество, — еле слышно произнёс Охотников, словно бы, говоря по-русски, он делал произнесённое более тайным, нежели чем произнесённое по-французски.
— Quand a l'argent, venez le prendre le soir,[5] — так же резко и громко сказала императрица, и Охотников — единственный, кто видел сейчас чуть кривенькую, обладавшую тысячей смыслов её улыбку, — просиял. Сейчас императорское «являйся» — а не «являйтесь» — на людях прозвучало вполне к месту. Это был приказ.
Она скрылась в дверях, и каждый человек, каждый из полутора десятков человек, двинувшихся вслед за императрицей Елизаветой Алексеевной, поворачивал, проходя, голову, чтобы посмотреть на Алексея Охотникова — такой от него, даже и склонённого в поклоне, исходил сейчас свет.
Катя банковала, а карта не шла, не шла карта, чёрт побери! Он бы добавил сейчас вместо «чёрт побери» совсем другие слова, которым обучил Катю ещё несколько лет назад, когда граф Салтыков, старый осёл, хе-хе-хе-с, когда старый осёл, желая ослабления сиятельного Григорья Александрыча Потёмкина, впервые мальчишкою ввёл его в Катины покои. Смешно было бы думать, что таким, как он с Григорьем Александрычем, грозит какое-либо ослабление. Ослабление возможно, помимо смерти самой, лишь вследствие ослабления чресел, чего совершенно напрасно было бы ожидать завистникам. Так что он раз и навсегда обучил государыню русским словам. А после смерти Григорья Александрыча иных учителей Кате не находилось, да-с! Ну, разве что от случая к случаю, когда Катя каталась с кем-либо из офицеров в коляске, но он, Платон Зубов, всё равно оказывался лучше всех.
