Октав Мирбо - Дневник горничной
— Ну! что-ж! Еще бы этого не было… — бормочет он, делая жест, которым точно хочет устранить всякие возражения… — Это еще вопрос, была ли она мне предана?.. Слушайте, я вот что вам скажу: Роза меня измучила… Даю вам слово!.. С тех пор как мы взяли мальчика для посылок… она ни до чего в доме не дотрагивалась… И все у нас шло скверно, отвратительно… Я не смел съесть яйца всмятку, сваренного по своему вкусу… А сцены, которые она мне устраивала с утра до вечера, из-за всякого пустяка!.. Стоило мне истратить десять су, как начинались крики, упреки… А когда я позволял себе болтать с вами, как сегодня… ну, так потом была целая история… потому что она была ревнива, ревнива, как черт… Ну! нет… А как она вас ругала, нужно было только послушать!.. Ах! нет… нет… В конце-концов я не чувствовал себя в доме хозяином, тьфу!
Он глубоко, шумно вздыхает, и точно вернувшись после долгого отсутствия, радостно оглядывает небо, оголившиеся лужайки, фиолетовые просветы, образуемые ветвями в воздухе… свой дом…
Эта радость, компрометирующая память Розы, кажется мне очень комичной. Я подзуживаю капитана к излияниям… И говорю ему тоном упрека:
— Капитан, мне кажется, что вы несправедливо относитесь к Розе…
— Тьфу пропасть!.. — живо возражает он… — Вы не знаете, вы, вы ничего не знаете… Она ведь вам не рассказывала обо всех сценах, которые мне устраивала, и о своей тирании, ревности, эгоизме… Я здесь ничем не мог распорядиться. Все принадлежало ей, в моем доме… Так например поверите ли вы?.. Мое вольтеровское кресло… я не мог на нем никогда сидеть… Она занимала его все время… Словом, она забрала себе все, безо всяких… Только подумать, что я не мог больше есть спаржи в масле, потому что она этого не любила… Она хорошо сделала, что умерла… Это для нее лучший исход, потому что, так или иначе, я бы ее выставил… нет, нет, я бы ее не оставил. Она меня угнетала, да!.. Она мне надоела до смерти… И скажу вам, если бы я умер раньше ее, Роза влетела бы!.. Я ей приготовил хорошенькую штучку… Уверяю вас..!
Он хочет улыбнуться, но вместо того выходит ужасная гримаса… Он продолжает, сопровождая каждое слово легким хихиканьем…
— Вам известно, что я составил завещание, по которому оставляю ей все, дом, деньги, ренту, все?.. Она вам, должно быть, говорила… Она это по всему свету трезвонила… Да, но она вам не могла сказать, она не знала, — что спустя два месяца, я составил второе завещание, уничтожавшее первое… И в нем я ей не оставляю ничего!.. Ни крошки…
И будучи не в силах дольше сдерживаться, он расхохотался… пронзительным смехом, рассыпавшимся по саду, подобно писку летящих воробьев… И воскликнул:
— А ведь неправда ли это — идея?.. О! вы можете ее себе представить — узнающую, что все мое состояние… хлоп… завещано французской Академии… Да, моя милая Селестина… Это верно, мое состояние я завещал французской Академии… Да, это — идея…
Я даю ему оправиться от смеха, и с строгим видом:
— А теперь, капитан, что вы думаете?..
Капитан смотрит на меня долго, смотрит лукаво, смотрит нежно… и говорит:
— Знаете… Это зависит от вас…
— От меня?..
— Да, от вас, от одной вас.
— Да как же так?..
Наступает опять молчание, в продолжение которого капитан выпрямляется, вытягивается, закручивает усы, стараясь принять самый обольстительный вид.
— Слушайте… — говорит он внезапно… — Я буду действовать напрямик… Давайте говорить открыто, по-военному… Хотите вы занять место Розы?.. Оно к вашим услугам.
Я ожидала нападения. Я угадывала его приближение по его глазам… Поэтому я не удивилась… Я принимаю равнодушный вид.
— А ваши завещания, капитан?
— Я их разорву, клянусь именем Бога.
Я возражаю:
— Но, я не умею готовить…
— Я буду сам готовить… сам убирать свою постель… т. е. нашу постель… все буду делать сам…
Он делается развязным и игривым; взгляд его загорается… К счастью, меня отделяет от него плетень; не будь этого, я уверена, что он бросился бы на меня…
— Есть кушанья и кушанья… — кричит он оглушительным и вместе с тем хриплым голосом… — То, что я буду от вас требовать… Ну, Селестина, держу пари, что вы их сумеете приготовить… сумеете сделать их острыми, клянусь дьяволом!..
Я иронически улыбаюсь, и грозя ему пальцем, как ребенку:
— Капитан… капитан… вы маленький поросенок!..
— Нет, не маленький… — заявляет он горделиво… — Большой, очень большой!.. И потом еще одна вещь… Надо мне вам сказать…
Он перегибается через забор, вытягивает шею, глаза его наливаются кровью. И говорит пониженным голосом…
— Если вы перейдете ко мне, Селестина… Ну, так…
— Ну, что же?..
— А то, что Ланлэры подохнут от бешенства… А! это — идея…
Я молчу и делаю вид, что занята важными мыслями… Капитан в нетерпении волнуется…
Песок на дорожке хрустит под его сапогами.
— Так как же, Селестина… тридцать пять франков в месяц, стол… комната… завещание… Подходит это вам? Отвечайте…
— Мы еще посмотрим… А пока возьмите себе другую!..
И я убегаю, чтобы не разразиться ему в лицо бурей смеха, грохочущей внутри меня.
Итак у меня «избыток роскоши»… Капитан или Жозеф?.. Жить на положении служанки-содержанки, подвергаясь всем случайностям этого положения, т. е. поступать всегда по капризу глупого, грубого, взбалмошного человека, завися от различных обстоятельств и тысячи предрассудков? Или же выйти замуж и таким образом приобрести уважаемое и обеспеченное положение, свободное от контроля других и игры случая? Осуществить, наконец, хоть часть моих желаний.
Конечно, я желала бы осуществления этой мечты в более грандиозном виде. Но зная, как мало шансов представляется в жизни женщины, подобной мне, я должна еще себя поздравить, что наконец-то представляется что-то другое, чем это вечное шатание из дома в дом, из одной постели в другую, от одного лица к другому…
Конечно, я тотчас отклоняю комбинацию капитана… Впрочем, еще до того последнего разговора, я уже находила в нем недостатки и странности маньяка… Не говоря уже о том, что его физическое безобразие таково, что ничем нельзя его скрасить, он еще и морально сущая дрянь… Роза была уверена в своей власти над этим человеком, а он над ней издевался!.. Трудно влиять или управлять там, где ничего нет… Кроме того я не могу себе представить, не помирая со смеху, что эта комическая личность держит меня в своих объятиях и я его ласкаю… То, что я испытываю при этом, даже не отвращение, потому что отвращение предполагает возможность осуществления. А я уверена, что это даже невозможно. Если бы каким нибудь чудом я очутилась в его постели, я убеждена, что мои губы всегда отделял бы от него неудержимый хохот.
