Эрика Йонг - Сердце Сапфо
— Никуда не уходите, пока я не приду за вами, — сказал он.
Ни я, ни Праксиноя не имели ни малейшего намерения куда-то уйти. Мы закрыли лица покрывалами и замерли.
Запахи еды были слышны и во дворе, так что мы просто погибали от голода.
— Я сейчас умру, если не поем, — прошептала я Пракс.
— Ш-ш-ш, — отозвалась она.
Пир все продолжался. Наконец целые толпы рабов принялись очищать полы от рыбьих костей и кусков хлеба. Пролитое масло смывали с мозаичных полов, а прекрасные девушки-рабыни споласкивали гостям руки, обнося их кувшинами с водой. Сервировочные столики исчезли, появился громадный смесительный кувшин, и огромное количество вина, пахнущего цветами, было по традиции смешано с прозрачной, чистой водой. Невидимые руки подожгли благовония, и вверх, словно молитва, устремился ароматный дым. Каждый гость получил венки и гирлянды из цветов и укропа. Наступила тишина — все ждали, кто первым нарушит ее. Состязания на симподиях всегда отличались непримиримостью, а дар сочинять песни считался божественным, в особенности здесь, на Лесбосе. Гости опасались, что когда очередь дойдет до них, они проявят себя косноязыкими тупицами.
Я была на многих симподиях в доме моих родителей, хотя таких роскошных еще не видала. Я всегда держала рот на замке — мне очень хотелось спеть, но я боялась, что еще слишком молода и неопытна и только выставлю себя на посмешище.
Но Алкей ничего не боялся. Он начал первым и удивил меня, пропев свою песню в том виде, в каком услышал ее от меня. При этом он призывно улыбался, глядя в мою сторону, но никто не знал, кому предназначается его улыбка. Потом он продекламировал непристойные сатиры о Питтаке и его приспешниках, наслаждаясь гневом, который вызвали его стихи у гостей.
Мне было страшно за Алкея. Он называл эту компанию «пустозвонами и хвастунами», словно бросая им — или Питтаку — вызов. Стоя перед этим блестящим собранием, он издевался над их одеждами, их манерами, их самомнением. Было очевидно: он презирает их, и меня бросало в дрожь от страха за него.
«Давайте ж пить!» — воскликнул Алкей.
Зачем мы ждем светильников?
От дня осталась узкая щель!
Зевс нам даровал вино, чтобы забыли мы свои печали, —
Одна часть вина на две части воды.
Наполните кубки до краев, содвиньте их —
Пусть они толкутся, как придворные перед правителем:.
Низкорожденным Питтаком, тираном нашего несчастного города,
Все они громогласны в своих хвалах!
Питтак был пьян и весел, но навострил уши, услышав обвинения Алкея, а потом и описание Лесбоса — «моего бедного, страдающего дома». Это был открытый бунт на симподии. Гости замерли в ожидании: что-то сейчас предпримет Питтак.
Но он был столь же хитер, сколь Алкей — дерзок. Он слушал. Задумчиво внимал словам Алкея. Может, он делал вид, что эта хула не имеет к нему отношения? Он даже шутил со своими прихвостнями, словно оскорбления Алкея не достигали его ушей. Но сомнений в том, что он все слышит, не было. Питтак вовсе не был глуп. Он мог мгновенно отличить предателя от лизоблюда. В этом и заключалась его сила.
Потом Алкей сделал кое-что еще более скандальное. Он внезапно вытащил меня из тени — и я оказалась в центре собрания. Он потребовал, чтобы я начала петь, словно я была флейтистка или гетера. Театральным жестом он всучил мне свою драгоценную кифару.
Публика изумленно посмеивалась. Кто эта девчонка, эта «гостья с Востока», что прячет лицо под покрывалом?
Я испугалась. Не только потому, что тут были моя мать и Питтак: я была здесь единственной девушкой, к тому же незваной гостьей. Сердце мое колотилось как сумасшедшее. Но я каким-то образом умудрилась открыть рот, и моя богиня-хранительница спасла меня:
Панцирь священной черепахи,
Пой!
И преврати себя
В стих!
Я начала. Невидимые музы наполнили мой рот словами.
Стоило мне начать, как я, к своему удивлению, забыла все страхи. Именно там, на симподии у Питтака, я впервые осознала свой дар овладевать вниманием публики, чувствовать, как их сердца трепещут на моей ладони. Понемногу я очаровала их, а потом очаровала и себя. Когда я пела, я становилась выше. Когда я пела, я становилась всеми голосами в доме. Когда я пела, воздух воспламенялся.
Никто никогда не говорил мне, что я красива. Красави-1 юн была моя мать. Я была маленькая, смуглая и необычная. Но, представ перед публикой в тот вечер, я обнаружила в себе способность вводить ее в экстаз. Я ощущала их жажду, их похоть, их желания и могла выразить все вожделение, все темные чувства, что обуревали их. Словно желания толпы становились моими, а я превращалась и рупор всего этого сборища.
Я не помню, что сделала в тот вечер. Музыка вошла в меня, а с нею — дух богини. Я танцевала и пела, и воздевала руки в мольбе. Я была одержима.
Бессмертная Афродита
На многокрасочном троне
В переливающемся воздухе,
Искусная в плетении,
Молю я,
Не сковывай моего сердца
Печалью.
Прилети ко мне
Из отцовского дома,
Влекомая воробьиными крылышками,
Твоя колесница спускается
На темную землю,
А ты улыбаешься
Своей робкой бессмертной улыбкой,
Спрашивая, кого я так отчаянно
Жажду в этот раз,
Спрашивая, кого осенить любовью ко мне,
Обещаешь превратить
Безразличие в страсть,
Заставить ее бежать за мной,
Если прежде она желала спасаться бегством…
Ах, Афродита, дай мне то единственное,
Что ты можешь,
Будь моей союзницей, моей соучастницей!
Собрание погрузилось в тишину, а потом разразилось безумной овацией. Я не знаю, откуда взялись эти слова и музыка, но, воодушевленная аплодисментами, я сочинила песни для всех гостей. И наконец я спела для Алкея вот это:
Ты пришел, и пришел вовремя
Я ждала тебя.
Ты воспламенил мое сердце
И зажег пожар в моей груди.
Все были шокированы и взбудоражены. Так составилась моя репутация — поэтессы и блудницы одновременно!
