Виктор Маргерит - Моника Лербье
— Вы остриглись, но все-таки я вас первый узнал, ответил писатель.
— Но с трудом?
Он не ответил. Да, в ней уже не осталось ничего от той блестящей девушки, которую он помнил. Перед ним сидела женщина, смятая жизнью, несчастная, замкнувшаяся в своей скорлупе. Бабочка превратилась в гусеницу. Сколько невыплаканных слез в когда-то синих, а теперь посеревших, как дождливое небо, глазах!
Буассело докурил свою трубку. Разговорились. Дюссоли ушли, но разговор продолжался. И даже — к ее удивлению — им стало лучше вдвоем.
Моника с удовольствием узнавала ту резкость мыслей и грубоватую искренность, которые ее когда-то поразили, но не возмутили.
— Вы, — сказал Буассело, глядя ей прямо в глаза, — вы делаете глупости. Вы курите?
— Вы тоже!
— Мы курим разный табак. Мой возбуждает, ваш — одурманивает.
— И это заметно? — спросила она, поглядев в зеркало на свое осунувшееся под румянами лицо.
— Очень даже, — пробурчал он. — Вид у вас отвратительный. Щеки впали. А глаза!.. Опиум и кокаин! Я сразу догадался. Этого не скроешь.
Она ответила серьезно:
— Нет, можно скрыть.
— Что?
— Время!
Он возмутился:
— Очень вам это нужно! И вы еще воображаете себя очень умной. На свете есть масса других вещей, кроме созерцания собственного пупа и слез над крохотными личными несчастьями. Да знаете ли вы что такое горе? Вот я вам скажу. Сегодня утром я зашел на кухню отдать кое-какие распоряжения моей прислуге и застал ее разговаривающей с женщиной, разносящей по домам хлеб. Высокая такая старуха, с суровым лицом.
Вскоре после этого Юлия приносит мне утренний завтрак и говорит: «Вы, барин, разносчицу хлеба видели?» — «Да, видел, у нее препротивная рожа». — «О, барин, это с горя! Ей еще и сорока пяти лет нету, а на вид ей все шестьдесят пять!» — «Да что же с ней такое?» — «Она беженка с севера. Есть же такие несчастные люди! Послушайте-ка, что с ними война сделала.
Она жила в деревне около Лилля. С большим трудом скопили они с мужем деньжонок, выстроили крохотный домишко. Открыли лавочку, торговля пошла, этим и жили с детьми — с двумя сыновьями и дочерью.
Началась война. Отца с сыновьями призвали на фронт. Стали наступать немцы. Она с больной дочкой сбежала. Через месяц сообщают о смерти одного из братьев. Это так подействовало на больную, что через неделю девушка умерла — красивая молодая девушка, единственное утешение матери.
Потом старуха узнает, что их домишко разнесли снарядами англичане, камня на камне не осталось и, наконец, тяжело ранили на фронте второго сына. После перемирия они все трое в Париже работают, как волы, в ожидании возмещения убытков. А об этих возмещениях до сих пор ни слуху, ни духу.
Отец и сын на фабрике. Вы думаете этим кончается все? Нет! Сын заболел, харкает кровью, тоже перестал работать. А в прошлом году дошла очередь и до отца. Ему отрезало руку и проломило череп. Пришлось делать трепанацию. Работать он тоже больше не может. Вздуло после операции глаз. Смотрит так странно, точно с ума сошел.
Сегодня ночью он, плача, сказал этой несчастной: «Ты тоже страдаешь, глядя на меня! Каково же мне!» Теперь старуха работает одна за всех».
— Ужасно! — воскликнула потрясенная Моника.
— И вы думаете, что после этого можно еще жалеть таких, как вы. У вас нет цели жизни, вот вам — утешайте чужое горе. Адрес я вам дам. Я себе простить не мог после рассказа Юлии, как я просмотрел, сколько в этой женщине скрыто покорности судьбе — жертвы! Я жалел, что не пожал ей руку, не попросил у нее прощения за то зло, которое причинили ей человеческие глупость и злоба.
Он замолчал.
— Вы правы, — прошептала Моника, — все мы эгоисты, я не забуду вашего урока.
Моника сочувственно посмотрела на Буассело, и он заговорил опять:
— Если вы не способны пойти в сестры милосердия, так хоть работайте! Вот посмотрите на меня! Писательство — путь, не усыпанный розами. Ничего, я все же тяну лямку, гружусь…
Она возразила:
— Хорошо, дайте мне ваше перо, а я вам отдам мои кисти.
— Бросьте! Без комплиментов, пожалуйста! У меня, может быть, не больше таланта, чем у вас! Но я верю в пользу работы для работы. Не всем дано быть Гюго или Делакруа. И вовсе недурно быть…
— Кем?
— Кем? Не знаю…
Он подумал, назвал несколько имен, определил каждого одним резким, критическим словом. Они сходились во вкусах. Моника, развлекаясь беседой с писателем об искусстве и литературе, спрашивала себя в то же время, почему так странно растет их взаимная симпатия? Он был некрасив еще больше, чем в их первую встречу, у Виньябо. Резкость в суждениях и его грубость не отталкивали ее сейчас. Что же это? Смутное влечение к человеку, связанное с неизгладимыми воспоминаниями? Бессознательная связь с дорогим сердцу прошлым? Но тогда она с тем же удовольствием продолжала бы разговор и с Бланшэ, когда тот подошел к ней в Лувре!.. «Нет, меня влечет эта прямота, — подумала она, слушая его резкий голос. — Он честный человек». Наивность души, скрытая грубоватой личиной, сила чувств, звучащая в острых словах, поражали Монику в Буассело редкой для нее и ценной новизной.
Несколько раз она отмахивалась от укоризненных жестов мадам Бардино.
— Сейчас приду.
Но минуты летели, а они все еще разговаривали.
— Прощай, изменница, — крикнула ей Понетта, уходя.
Она очень скучала с сонным Рансомом и обозлившимся Пломбино. Когда Моника их бросила, они снова заговорили о своих нескончаемых делах… Понетта находила, что у Моники положительно не все дома! С такой дурой ничего не выйдет! Пренебрегать миллионами, когда можно их взять, не давая ничего взамен! Предпочесть барону этого рыжего невежу!
Все трое с достоинством прошли мимо их стола. Умолкший Буассело проводил их глазами. Как всегда сгорбленный, точно под тяжестью своего прошлого, последним вышел Пломбино. Моника весело крикнула им вслед:
— Счастливого пути!
Буассело ее передразнил:
— Однако же этот толстяк… гиппопотам, как вы его называете… Он, кажется, очень уязвлен.
— Бедный!..
Она в нескольких словах рассказала ему о несчастной страсти Пломбино, рассказала, почему он сделался одним из самых крупных благотворителей Нансеновского комитета.
— Барон филантроп, — сказала она иронически. — Вы над ним не издевайтесь…
— Барон? — воскликнул Буассело с деланным изумлением. — Барон? Что это за птица?
Она рассмеялась. Ей, как и ему, казались нелепыми эти титулы псевдодворянства, льстящие только самому пустому тщеславию. Ловушка для дураков — добыча спекулянтов на человеческой глупости!
