Любовь цвета боли 2 (СИ) - Жилинская Полина
Когда слышу за спиной тихий шорох, проклинаю себя, что не заперла дверь на ключ. Я ведь сейчас один оголенный нерв, только тронь — и коротнет…
Не спешу оборачиваться, ощущая шумное дыхание каждой клеточкой кожи…
— Трусиха…
Прикрываю веки в жалкой попытке взять под контроль разбушевавшиеся чувства.
— Что ты сказал? — резко оборачиваюсь, пытаясь разглядеть в полумраке комнаты мощную фигуру.
— Что ты трусиха, — и взглядом режет по живому, приближаясь.
— Зато ты у нас слишком смелый, — шиплю, отходя на шаг.
— Ага, — губы, на которые я смотрю не отрываясь, искривляет усмешка. — А еще дико возбужденный и самую малость злой.
— А я здесь при чем? Думаю, у тебя неплохо получится собственноручно решить эту маленькую проблему. Или Леночку попроси, она точно не откажет.
Вот зачем я это сказала?
— А на хрена мне Леночка? — напирает, медленно тесня к стене. — Я только маленьких трусишек трахать люблю. Точнее, одну, самую вредную и недоступную.
Господи, сумасшествие какое-то. Понимаю, что сама себя загнала в ловушку, а Макар всё ближе и ближе… С очень понятными, я бы даже сказала, с вопиюще выпирающими намерениями. Дышит шумно, на дне глаз пляшут черти…
— Как я могу променять свою сладкую девочку на ничего не значащую девку? Я же дурею от тебя, — большая ладонь ложится мне на талию и мягко давит, плотно прижимает к стене. — Превращаюсь в зверюгу, теряя человеческое обличье, — ведет губами по моей щеке.
Кожу покалывает от горячего дыхания, и мыслить здраво получается через раз, колени предательски подгибаются, плюс ко всему я еще немного зла из-за размера груди Леночки…
— Ты даже не представляешь, что делаешь со мной… — шепчет, прикусывая мочку уха, и тут же ведет языком по линии скул, прикусывает нижнюю губу. — Ты же чистый кайф, Оля.
Когда большие ладони накрыли мою грудь поверх халата, я, признаться честно, пропустила, всецело поглощенная тягучим голосом и жаркими губами.
— И грудь у тебя самая красивая, — шепчет в губы. — Идеальная… как раз для меня… Теперь ты примерно понимаешь, что я чувствовал в тот момент, когда был уверен, что ты за моей спиной — с Витей?
Дергаюсь, словно он только что ударил меня.
— Уйди, — отбрасываю ладони Макара и уязвленно обнимаю себя за плечи.
Он продолжает стоять невыносимо близко. Игривость исчезла. Опускаю веки и смотрю на ворот его футболки, прячась от цепкого, давящего взгляда, который тонко считывает мои эмоции.
— Посмотри на меня, — просит мягко.
Игнорирую просьбу, слепо уставившись на смуглую шею, на то, как дергается его кадык, как запредельно быстро пульсирует жилка. Кожей ощущаю жар тела, тяжелое дыхание, взгляд. Макар так близко, но между нами вновь целая пропасть. Я словно бы опять совсем одна посреди руин и выжженной дотла земли.
— Мне было страшно и больно принять то, что для тебя всё, что произошло между нами, было ложью. Я тогда струсил, Оль. Побоялся услышать от тебя, что любишь другого. Да я даже в глаза смотреть тогда опасался, потому что боялся увидеть в них равнодушие и холодный расчет. Я оказался слабым. Моей веры в нас не хватило, чтобы пройти через всё то дерьмо… — голос Макара срывается, он растерянно взъерошивает волосы, отступая на шаг, — бл**ь, достойно, что ли. Я творил всякую хрень, пытаясь скрыть, что меня это задело. Да что там задело — раздавило.
Воцаряется долгое, напряженное молчание. Я обессиленно стою, прислонившись к стене, затаив дыхание, слушаю его тихий, чуть дрожащий голос.
— Я не оправдываюсь. Нет оправдания тому, что я сделал и как повел себя. Не хватило тогда духу решить этот вопрос по-мужски. Я воевал с беззащитной девочкой и с самим собой… С той гнилью и злобой, что жили во мне.
Приближается, мягко ведет пальцами по щеке, поддевает подбородок, понукая посмотреть на себя. Наталкиваюсь на темный, полный раскаяния взгляд.
Сколько раз я представляла этот момент? Когда Макар осознает, узнает правду, будет жалеть обо всем сказанном и сделанном. Всей душой я жаждала, чтобы мое сердце не откликнулось, не забилось чаще. До сводящей с ума боли я мечтала переболеть Макаром.
Не отпустило. И болит ничуть не меньше, только теперь от осознания, что всё еще люблю, несмотря ни на что. Люблю его дерзкую улыбку, лучики морщин, родной запах. Настойчивость, упрямство, грязные словечки, даже когда прет как танк и берет нахрапом, потому что по-другому не умеет. Но именно этого мужчину я люблю всем сердцем.
Оказывается, боль настолько многогранна. Она может быть мрачной и пугающей, причинять невыносимые муки и разрушать, губить и выжигать, оставляя после себя глубокие раны и рубцы, но также дает понять, что ты еще жива и дышишь. Что всё еще не разучилась чувствовать, мечтать, прощать, любить, превозмогать, бороться. Если бы кто-то меня спросил, какого оттенка моя боль, я бы не задумываясь ответила: горького шоколада. Цвета любимых глаз, на дне которых плещется щемящая душу нежность и искреннее раскаяние.
Поддаваясь порыву, приникаю к груди Макара, утыкаюсь носом в шею, а он крепко, до хруста в ребрах прижимает меня к себе.
— Прости меня, маленькая, — зарывается пальцами в волосы, невесомо целует в висок. — Если бы только знала, как сожалею…
— Ладно, — улыбаюсь сквозь слезы, безбожно пачкая ворот светлой футболки потекшей тушью. — Но Леночку я тебе не простила…
— Дуреха ты моя, — заглядывает в лицо и звонко целует кончик носа. — На хрен она мне сдалась? Леночка — это триггер, вывести на эмоции, разозлить… Знаешь, как я струхнул, заподозрив, что безразличен тебе? Ты же как партизан, хрен поймешь, что у тебя там, в голове, происходит. А твое «сосуществовать» меня вообще чуть до белого каления не довело. Думал: всё, приплыли… Я же на полном серьезе отступить решил, если тебе настолько невыносимо мое общество. А ты у нас вон какая зажигалка, с пол-оборота завелась, — скалится довольно. — Ревнуешь, значит, не всё потеряно, — и бровями поигрывает.
Закатываю глаза и провожу ладонями по затылку, крепким плечам, втихую пользуясь моментом.
— Твоей самоуверенности можно только позавидовать, — хмыкаю, смутившись. — И ничего я не ревновала…
— Хорошо, будем считать, что мне показалось.
Возвращаемся в комнату отдыха, когда до курантов остаются считаные минуты. Я, зареванная, но счастливая, и Макар, который тенью следует за мной по пятам. Встречаем Новый год за непринужденной беседой и вкусным поздним ужином.
Макар выходит и буквально через минуту возвращается с ворохом пакетов.
— Так, милые дамы, а теперь подарки. Людмила Прокопьевна, прошу вас, — галантно подает руку пожилой женщине, помогая подняться со стула.
На морщинистом лице Прокопьевны появляется слегка смущенная улыбка, щечки подозрительно розовеют. Макар тем временем изящно достает из самого большого бумажного пакета соболиную шубку.
— Бог ты мой! — вскрикивает Прокопьевна. — Это мне?
— Вам, вам… Давайте-ка примерим, — помогает накинуть на плечи шубку. — До чего ж вы хороша, Прокопьевна.
— Ой, скажешь тоже, — смущается совсем как девочка, а сама бодренько спешит к зеркалу у дальней стены. — Японский городовой! — вскрикивает, поворачиваясь то одним боком, то другим. — Мой дед в обморок упадет, когда увидит. Подумает, что бабка на старости лет себе хахаля завела.
— Людмила Прокопьевна, не хахаля, а тайного поклонника, — улыбается Макар. — Нас, мужиков, в тонусе держать постоянно нужно, чтобы не расслаблялись. И вот обещанные билетики, как раз обновку выгуляете и деда вашего культурно просветите. А уж чтоб точно жизнь наладилась и здоровье не подводило, вот вам в довесок путевка на двоих в санаторий, в Сочи.
— Макар, сынок, ты совсем ополоумел, что ли? Это ж сколько ты потратил…
— Сколько той жизни, Прокопьевна, — отмахивается Макар, приобнимая женщину за плечи.
— Елена, это вам, — вручает подарочный пакет нашей приунывшей язве.
— А это моей самой любимой девочке, — протягивает мне прямоугольный плоский сверток, упакованный в подарочную упаковку. — Милая, откроешь завтра, хорошо? — наклоняется и шепчет на ухо: — Не хочу, чтобы ты меня четвертовала при свидетелях.
