Патрисия дель Рока - Грех
Этот сладостный наркотик, по крайней мере, был безопасен, хотя и вызывал привыкание.
Рита никогда не думала, что тема собственной внешности когда-нибудь будет для нее столь болезненной. Раньше в юности, сразу же после изнасилования, она мечтала стать уродиной, чтобы на нее никто никогда больше не покусился. Но с возрастом женское начало, оказавшееся в ней неожиданно сильным, взяло свое. И ей понравилось быть красивой, привлекать внимание, ухаживать за своей внешности. Благо, собственные отнюдь не маленькие гонорары и те деньги, которые регулярно поступали на нее счет со счета отца, позволяли отдаваться этому занятию со всем пылом и изобретательностью. Да и постоянное общение со знаменитостями приучило ее к определенному стилю в одежде и собственной внешности.
Теперь же… с одной стороны она по-прежнему хотела оставаться моложавой и привлекать внимание мужчин. А с другой… если было страшно снова представить себя в объятиях бывшего насильника.
Но Рита должна была признать перед самой собой, что второй раз это было уже не так разрушающе, как в первый.
Возможно потому, что к разврату она уже привыкла, да и навидалась в жизни достаточно, чтобы считать себя самой несчастной на свете.
Как показал опыт – к счастью, чужой, – бывает и хуже. Гораздо хуже.
Насколько хуже – показал опыт Инквизиции и дерзкое перо Маркиза де Сада. Да и подвиги современных маньяков.
Она вытерлась, закуталась в халат и вышла в коридор.
– Мне осталось три месяца! – вслух воскликнула она, и неожиданно для самой себя ударила кулаком по стене, едва не попав в большую фото-картину. – Я совсем уже с ума схожу, вот, уже сама с собой разговариваю, – печально резюмировала она, потирая ушибленный кулак. Затем, обнаружив, что картина, на которую упал ее взгляд, изображающая стаю серебристо-черных березок, словно тонувших в нереально серебристо-белом свете – она выпросила эту картину у Фрэда, который иногда фотографировал «для себя» – висит криво, поправила. – Три месяца – и я совершенно свободна!.. Осталось только в это поверить, – тихо проговорила она и направилась на огромную кухню, чтобы наконец-то сварить себе утренний кофе, без которого она чувствовала себя плохо оживленным мертвецом.
Кофе показался ей гадким и черным, как беззвездная ночь, как абсолютная мгла смерти, как ее ночные кошмары.
Она снова сегодня видела ЕГО во сне. Неумолимо-жестокий взгляд, сильные руки, из которых невозможно вырваться, как из стального капкана.
И во сне она снова принадлежала ему, и снова с привкусом предчувствия смерти. Мир вокруг был темным, словно фон готической картины. Заброшенный двухэтажный дом с разбитыми стеклами, деревянный, покосившийся забор. Дом, словно из страшной старой сказки. Разросшиеся сорняки и старые деревья.
Небо в ее сне тоже было черно-белым, как в старом кино, а солнце казалось блеклым белым шариком, проигрывающим серым теням, обступающим весь этот маленький мирок.
Тряхнув головой, так что волосы хлестнули ее по лицу, она, прищурившись, глянула в окно. Большие евроокна, вокруг которых белым кружевом пенились легкие занавески чуть подрагивая от ветерка, демонстрировали далекую полосу леса – или это был какой-то парк? Ее никогда не тянуло отправиться так далеко и проверить лично. Слишком много у нее всегда было дел, чтобы еще и интересоваться окружающим ландшафтом. Поэтому она понимала ньюйоркцев, которые выживали в бетонных высотах своих многоэтажек, ходили по сплошному асфальту и лишь иногда отдыхали в единственном, но огромном парке, где водилась зелень.
Сплошной бетон, удушающий загрязненный воздух – но кому это интересно, когда повсюду кипит жизнь? И ты не замечаешь ничего вокруг, витая в собственных облаках?
Еще же жизнь была еще менее реальна. И ей вполне нравилось жить в этом уютном, хоть и удаленном от других особняке. К тому же, от Лондона было достаточно близко, а если немного проехать – то можно было увидеть один из рукавов Темзы.
Иногда она ездила в Лондон не в офис, а просто прогуливаясь, пытаясь затеряться среди множества диковинок, иногда даже каталась на самом большом чертовом колесе мира, названным Глаз Лондона.
Ей нравилось сидеть в ярких пабах, пить пиво, иногда просто глитвейн или какой-нибудь алкогольный коктейль, слушать музыку.
Чувствовать себя среди людей – и одновременно быть наедине с собой, безучастной к окружающей ее толпе. Ей очень нравился мрачный Тауэр, в которой в свое время пролилось немало крови, даже королевской.
Решив, что лучше она все равно выглядеть не будет, хоть из кожи выпрыгни, она надела яркий сиреневый костюм, в котором было больше игривого, чем делового. Юбка напоминала бутон распускающегося цветка, а жакет плотно облегал тело, но не сдавливал грудь, напротив, выставляя ее напоказ. Сиреневато-серебристые тени с легкими блестками и яркая помада.
И легкое ожерелье из белого золота с сапфиром и кольцо с тем же камнем, а также сережки из этого же набора.
Распустив волосы, она с удовлетворением заметила, что выглядит куда лучше – все-таки косметика – страшная сила. Страшней, чем атомная война.
Особенно ужасно ее отсутствие.
Маленькая сумочка неожиданно показалась тяжелой, как чемодан, набитый слитками золота. Или хотя бы обычными кирпичами.
Выйдя из дома, она тщательно заперла дверь и несколько раз проверяла, включила ли она сигнализацию.
Зайдя в темный гараж, она неожиданно для самой себя ощутила страх – темный и подсознательный. Будто в этом темном, закрытом помещении может таится некто.
Кто хочет ее убить.
Тряхнув головой, чтобы избавиться от наваждения, она дрожащими руками всунула ключ в замок дверцы своего черного джипа – и постаралась выехать как можно скорее. А главное – не оглядываться, чтобы не почудилось то, чего нет.
Всю дорогу до Лондона Рита кляла себя за странные фантазии.
– Антуан, как же ты мне нужен! Я не могу жить одна. Мне страшно, я схожу с ума! – говорила она, уже не заботясь о том, что говорит вслух.
Всхлипнув, она ударила кулачком по рулю. Слезы потекли по щекам, но ей было плевать на косметику, плевать вообще на все.
Больше всего на свете хотелось вернуться обратно домой, забиться в свою огромную спальню, где так красиво сочетались больше фото-картины, изображающие природу, иногда цветную, иногда призрачную, черно-белую, словно из других, монохромных миров, где на длинном столике стояло множество мягких игрушек и рамочек с фотографиями. Фотография, где она была с отцом и матерью, стояла позади всех. Словно она хотела забыть, что у нее когда-то была семья.
Почти не глядя на дорогу, управляя машиной механически, интуитивно, но удивительно хорошо, словно все эмоции отступили – и остался один лишь холодный рассудок, она вспоминала свое детство.
