Вадим Черновецкий - Лолиты
— Может, ты и прав. В отношении некоторых девушек. Но некоторые другие, наверно, и на самом деле не могут и не хотят заниматься с мужчиной любовью, пока он не понравится им как человек. — Вадим покупает нам еще по маленькой бутылке пива. — Но тут вот еще какое соображение есть. Многие женщины считают, что если они дадут слишком скоро, то мужчина не будет их ценить.
— То есть они считают, что ценить их можно только за то, что их долго добивались, то есть за чисто внешний, технический, по сути, момент, а не за то, что с ними хорошо — то есть за них самих? Неужели им не приходит в голову, что если с ними всегда или часто хорошо, то и бросать их не будут? А если их долго добивались, но потом с ними станет вдруг плохо, то их в любом случае бросят, как долго бы их ни добивались?
— Наверно, не приходит, — улыбается Вадим. — Выпьем за умных женщин!
— С удовольствием!
Бутылки наши сдвигаются и глухо звенят.
— Ты сказал об обнажении, — продолжает Вадим. — Но не кажется ли тебе, что любая валюта в случае ее переизбытка девальвируется? Не кажется ли тебе, что если девичье обнажение станет постоянным и всеобщим, то люди просто перестанут его замечать?
— Только не я! — тут же восклицаю я. — Мне довелось побывать на диком пляже в Германии, то ли возле Мюнхена, то ли на его окраине. Люди там одеваются и раздеваются, как хотят. Кто хочет, снимает с себя абсолютно всё — независимо от пола, возраста и степени красоты. И никто не смотрит на него с жутким удивлением или, тем более, осуждением. Никто ему ничего не говорит. Это абсолютно нормально — потому что привычно. Потому что у них так принято. (Что еще раз доказывает относительность «абсолютных» норм морали и этикета). Кто хочет, остается в любом количестве одежды, которое он посчитает нужным. И это не нудистский пляж, а самый обычный и нейтральный.
— Но к чему ты это рассказал? Разве не к тому, что постоянное и всеобщее обнажение перестает возбуждать? Ты ведь сам говоришь, что никто на него и внимания там не обращает.
— Да! Но именно потому, что как раз молоденькие красивые девушки, то есть те, на кого хочется смотреть, там практически всегда остаются в купальниках. Скорее уж у нас, в Москве, они чаще верх на пляже снимают, чем у них. А раздеваются у них больше старые маразматики и люди среднего возраста, причем в основном мужчины. То есть те, у кого ничего интересного, собственно, и нет. Чье обнажение и не ощущается особенно как обнажение. А вот если бы красивые девушки стали там голенькими ходить — о, это был бы номер! Весь пляж дрожал бы от возбуждения. Там бы землетрясение случилось.
— Ты уверен?
— Конечно. Ведь не надоедает же людям секс? Хотя, казалось бы, всё примерно одно и то же, и какой уже раз… Это, понимаешь ли, инстинкт, рефлекс — возбуждаться на красоту. Против него не попрешь. Девичье обнажение не охладит нас, а скорее истомит. Наполнит давящей, разъедающей красотой. Осчастливит и убьет. Как я хочу, чтоб они не раздевались! Как я хочу, чтоб они разделись!
И снова был такой день, когда ушла на работу мама, а Юля — на теннис, снова я сделал ему «массаж», но теперь я просто лег на пол с ним рядом и шевелил рукой его солнечную дорожку пушка, спускаясь всё ниже, почти не притворяясь уже, что делаю ему какой-то там массаж.
— Почему ты пошел на карате? — спросил я его.
— Потому что там были зеркала, — ответил он негромко.
«Вот так!» — воскликнул я мысленно.
— Но разве у тебя дома нет зеркал? — удивился я притворно.
— Вы не понимаете, — сказал он. — Там мы все раздеваемся. По пояс. И много-много зеркал. И это нормально. Никто никому ничего не говорит.
— Понимаю, — произнес я медленно.
— Ты раздеваешься там по пояс, и тебя бьют, — добавил он. — И ты тоже можешь бить голых.
— Ты хоть когда-нибудь кому-нибудь об этом рассказывал? — спросил я.
— Никогда, — ответил он глухо.
— Почему же ты мне решил рассказать?
— Я не знаю. Потому что вам нравится меня гладить.
— Гладить? — лицемерно изумился я. — Но я только делаю тебе массаж!
Он усмехнулся. Действительно, мои слова противоречили движениям моей руки. Но в этой двойственности была какая-то пряная острота, и я сохранял ее намеренно.
— А почему ты не рассказал об этом бабушке с дедушкой? — спросил я с иронией. — Им ведь тоже нравилось тебя гладить.
— Но они же родственники! — удивился он. — Как им можно рассказывать?!
— Ах вот как! — сказал я, так как не знал, что ответить. — Может быть, они делали с тобой что-нибудь еще до того, как ты решил пойти на карате?
— Они пороли мня, — произнес он тихо.
Ну конечно! Как же я раньше не догадался! Ведь это было так очевидно.
— А что же мама и папа? — спросил я, изобразив на всякий случай праведное возмущение столь бесчеловечным обращением с ребенком.
— Летом они жили не с нами, а в Новосибирске. Работали. Зарабатывали деньги. А потом разошлись. Не до меня им было. Летом со мной были только бабушка и дедушка. Я был их рабом.
Я слегка онемел:
— И каждый год ты боялся наступления лета?
— Да. Вначале. А потом…
— С нетерпением ждал?
— Да, да! — В нем опять проснулась горячность.
— Но почему? — спросил я так, будто никак не мог понять столь «извращенного» хода мыслей.
— Потому что… потому что… — Он закрыл руками лицо.
— Не бойся, — проговорил я тихо и искренне. — Я не осужу тебя, что бы ты ни сказал. Я пойму тебя.
Он посмотрел на меня испытующе.
— Потому что… когда они клали меня на живот и били… я… не помню, сколько мне было лет… в общем, у меня начало зудеть здесь, — он показал на свои половые органы. — И я стал подкладывать под себя свой…
— Я понял, — сказал я быстро. — Продолжай.
— Они били меня…
— Что, вместе?
— Нет, конечно! По отдельности.
— Часто?
— Да не то чтобы… Раз в неделю. А иногда два или три. Если плохо себя вел.
— А ты действительно плохо себя вел, когда они били тебя два-три раза в неделю?
— А вот этого я не помню… не помню… может быть, и нет…
— Так зачем же они тебя тогда били, да еще и чаще?
— Я не знаю, Денис… — Было так странно, что он назвал вдруг меня по имени. — Я не знаю…
— Но почему тебе это стало нравиться?
— Так вот я и говорю… Однажды я начал подкладывать под себя свой… когда они меня били. Я двигал им, ворочал, а делал вид, что просто дрожу от ударов.
— Тебе было хорошо, да, как будто в нем что-то бурлило?
— Хорошо… и плохо.
— Почему плохо?
— Потому что я никогда не мог дойти до конца.
— Ах, тебя как будто дразнили-дразнили, раззадоривали-раззадоривали, а напряжение выпустить так и не давали?
