Анаис Нин - Дневник 1931-1934 гг. Рассказы
Так, 8 марта 1932 года наступил «момент истины» в их отношениях. На коротком пути к гостиничному номеру она еще смогла воскликнуть с улыбкой: «А я думала, что мы будем любить друг друга только письменно!» А дальше она ничего не замечает: ни замызганного коврика на лестнице, ни убогой крохотной комнатенки. Она лишь чувствует, как ласковы и мягки руки Генри и как осторожно и легко проникает он в нее. «Ты ждала какого-нибудь зверства?» — спрашивает он, глядя на нее, лежащую на кровати, укрытую его пальто. Через много лет Анаис признается в своем «Искушении минотавра», что Лилиан (это она) опасалась, что Джой (Генри) окажется похожим на свое поведение и разговоры, — таким же насильником-каннибалом.
Первое, что увидела Анаис, придя в себя, было насупленное лицо Джун в рамке большого фотопортрета. А потом снова — умелые руки Генри и ее тело, послушное его указаниям. Она ощутила свою бесстыдную наготу и поразилась тому наслаждению, которое испытывала, и тому, что воспринимает это как что-то вполне естественное.
Вечером, сидя с Хьюго у камина, она не могла скрыть упоения своим успехом.
И Хьюго, заразившись ее лучезарностью и возбуждением, потянулся к ней. Когда Анаис оказалась под ним, она сомкнула свои ноги на спине мужа: только что полученный урок Миллера не пропал втуне. Хьюго заинтересован, а она чувствует, что ведет себя как предательница, что мир, созданный ею, рушится. Их брак, наоборот, получает некую дозарядку, и Хьюго становится более внимательным к ее запросам. В театре или в гостях он, зная, что ей это понравится, шепчет о своем ощущении: он будто присутствует здесь не с женой, а выводит в свет свою любовницу. По иронии судьбы, именно Генри, излечив Анаис от лихорадки нетерпения, отвел угрозу от ее брака. Она прекратит терзать Хьюго. И пусть у нее будет двое мужчин, раз в ней самой живут две женщины.
Иные женщины невероятно смело и подробно обсуждают друг с дружкой свою сексуальную жизнь. Такими же смелыми и подробными становятся «неочищенные» дневники Анаис. Ноэль Райли Фич поражается раскованности языка своей героини. Анаис пишет, что хорошо, если бы у Хьюго был не такой толстый член, если бы его движения не были такими неумелыми и грубыми. Стараясь работать мягкими красками, она описывает медленные движения Генри, не только вперед и назад, но и в стороны, по кругу, и непривычный опыт занятия любовью стоя. Генри опытный любовник, а с Хьюго она никак не может испытать предвкушение счастья, не чувствует никакого возбуждения. Он сырой, необученный, полная противоположность Генри. И вот, чтобы расширить кругозор своего супруга и, может быть, побудить его к измене (этим она думает избыть чувство своей вины), Анаис решается на смелый поступок. Хьюго должен увидеть, какое разнообразие поз и жестов скрывается за профессиональным термином «lovemaking»[20].
Дневниковые записи за февраль заканчиваются описанием визита Генри и Анаис (по его предложению) в бордель на улице Блондель, 32, где две проститутки устраивают впечатляющее представление в отдельном кабинете. В фильме Кауфмана «Генри и Джун» эта сцена воспроизведена с другим составом зрителей: Хьюго, а не Генри, наблюдает за упражнениями двух обитательниц борделя, он сидит рядом с Анаис. Так было и на самом деле, так рассказано об этом в «неочищенном» дневнике, страницы из которого стали страницами повести «Генри и Джун». Анаис надеялась, что таким путем она помогает Хьюго расковаться, она объясняет ему, помня уроки Генри в орально-генитальном сексе (большим педагогом по этой части был Генри Миллер!), что им демонстрируют способ 69 (то, что у нас в России без затей именовали «валетом»), хотя и старается притвориться, что сама впервые сталкивается с этим. Но через несколько дней она видит во сне себя и Джун в одной постели, видит, как она раздвигает ноги подруги и припадает губами к ее лону. Разумеется, на следующий день за океан отправляется письмо с рассказом об этом сне, о любви к Джун, и вдобавок Анаис посылает в Нью-Йорк книгу Лоуренса и ту свою накидку, которая так нравилась Джун. Ответа не последовало.
Но что Джун! Генри наполняет собой всю жизнь Анаис. На стене ее рабочей комнаты рядом с фотографиями Лоуренса и Джона Эрскина висят теперь акварели Миллера. Расставшись вечером, они на следующий день встречаются снова и уже могут обменяться письмами о том, как прошло «время в разлуке». Но не только об этом. Их письма и разговоры — обмен мыслями и наблюдениями двух талантливых людей о литературе, об искусстве, они цитируют важных для них писателей, они говорят о своей работе и спорят о ней, словом, они обогащают друг друга интеллектуально и физически. Взаимные объяснения в любви наполняют их письма и ее дневники.
Тихие дни в Клиши приносят Анаис впервые в жизни радость удовлетворенной чувственности, упоение тем, что она называет «слиянием», а он называет «еблей». Генри как-то сказал ей, что ему хочется «сделать ее немножко попроще», и действительно, язык ее дневников меняется, в нем появляются слова, которые до того не встречались. Как она написала однажды — «ни в одном словаре не нашла я таких слов».
Генри Миллер — Эмилю Шнеллоку (апрель 1932): «Можешь ли ты представить себе, что значит для меня любить женщину, равную мне во всех отношениях, поддерживающую меня и вдохновляющую?… С тех пор как я узнал Анаис, моя жизнь в Париже напоминает счастливый сон. Мне легко работается, я живу здоровой, нормальной жизнью. Я пишу все, что хочу…»
Да, эти дни в Клиши лихорадочны и плодоносны. Книги, мысли, фильмы, визиты в кафе, часы в постели — все это обсуждается, все это записывается. Его пространные, насыщенные письма к ней — первые наброски его будущих книг. Ее письма порождены ее дневником.
Эти дни в Клиши, озаренные мягким светом Фредова обожания и всполохами неистовой страсти Генри, — счастливые дни. Но ей надо продолжить «более дальний путь — в свой внутренний мир». Кто-то должен объяснить ей ее, и объяснить профессионально, научно.
Наступает время посвящения в новую «религию» — психоанализ.
4 мая 1932
Кабинет доктора Альенди. Широкий письменный стол. Лампа, затененная абажуром. Сидя в кресле, я могу видеть только стену с окном, выходящим на улицу. В подлокотник кресла вделана крошечная пепельница. Доктор Альенди сидит позади кресла, и ничто не выдает его присутствия, кроме шелеста бумаги да поскрипывания карандаша.
Его вопросы, идущие из-за моей спины, лишены телесной оболочки, и я могу сосредоточиться только на его словах. Я не могу видеть ни его лица, ни его одежды, ни его жестов. Только слова, я должна сконцентрировать все свое внимание лишь на том, что он говорит.
