Мое не мое тело. Пленница (СИ) - Семенова Лика

Я горел так, что хотелось содрать одежду. Она будто плавилась от касания к коже. Повезло, что ланцетник все же решил уведомить меня. А мог сыграть за спиной, если… уже не сыграл.

Я сжал в руке планку апота. Прибавил шаг, будто меня подстегнули хлыстом, и пошел в каюту. Пруст вскочил со стула, вытянулся, но я будто не видел его. Прошел за стол, активировал прибор, просматривая последние операции. Ничего. Переписка с поставщиками. Списки медикаментов. Расходники. Ни одного личного письма. Никому. Ни родственникам, ни друзьям, ни любовницам. Никому. Я поймал себя на мысли, что даже не видел его личное дело. Принял, как данность. Как приказ архона. У меня не было повода подвергать сомнению персону Зорон-Ата. Абир-Тан должен знать. Нужно попросить его поднять личное дело. И да… я совсем забыл. Должно быть, Абир-Тан допросил свою девку.

Я бросил взгляд в сторону спальни, и заметил быстрое движение. Легкая тень юркнула по полу. Я поднялся, не успевая осознать. Какое-то время стоял, занемев. Наконец, опомнился, кинулся в комнату. Этери стояла у стены, почти забившись в угол.

Ее глаза… Зрачки сузились, открывая чистую лазурную радужку. Будто морская отмель, пронизанная солнечными лучами. Она словно очнулась, опустила глаза, пытаясь спрятать.

Я с трудом дышал, будто где-то в горле встала заслонка. Слышал тяжелый низкий хрип. Я приблизился, коснулся пальцами ее подбородка, запрокинул голову, вынуждая смотреть на меня. Долго вглядывался в глубину, будто изучал морское дно. Наконец, сглотнул, не в силах понять, что именно чувствую в это момент:

— Ты не Этери.

Глава 17

Я бы рухнула, если бы не его руки. Казалось, меня прошили пулей в самое сердце, и тело больше не повиновалось сигналам мозга. Я ослабела.

Пальцы Нордер-Галя скользнули по щеке, легким теплым касанием:

— Ты не Этери.

Он твердил, как заклинание. И я не понимала, что таили его слова. Сиюминутный страх пробежал по коже холодком, но тут же сменился пугающим пустым безразличием.

Не помню, когда именно я очнулась. Сначала фонило в ушах. Плотный едва различимый гул, который давал понять, что я больше не в черной пустоте. Мне казалось, что я долгое время дрейфовала где-то в глубоком космосе, хотя прекрасно понимала, что это не так. Я пыталась шевельнуться, открыть глаза, но не могла. Просто слушала. Долго и жадно. Потом стали доноситься голоса. Глухо, далеко, будто сквозь толщу воды. Я не понимала, кто говорит, о чем говорят. Это казалось не важным. Уже присутствие этих звуков возвращало меня в жизнь. Это было совершенное бессилие, но одновременно удивительное спокойствие. Ледяное равнодушие. Память оградила меня. Все заволокло туманом. Лишь смутные образы, отголоски ощущений. Как призраки, не имеющие плоти. Они всплывали и растворялись, оставляя осадок странной нереальности.

Первой я увидела бабушку. Она чистила картошку на залитой солнцем кухне. В отглаженном халате с кокетливыми голубыми рюшами, с идеальной прической и подкрашенными губами. Рядом стояла клетка с Мимозой. Канарейка пела, перепрыгивала с жердочки на жердочку, расставляя длинные тонюсенькие ножки. Не толще спички. Звонкая, как жизнь. Желтая, как одуванчики, как нежные шарики мимозы. Как само солнце. Мне почему-то всегда казалось, что у счастья именно такой ярко-желтый цвет.

Будто спохватившись, я подошла к ящику у раковины, достала нож. Села за стол, намереваясь помочь бабушке. Но та с мягкой улыбкой покачала головой, вытянула нож из моей руки и отложила. Поднесла к губам указательный палец.

Я потянулась за ножом:

— Я помочь…

Но бабушка убрала мою руку и вновь покачала головой, не говоря ни слова. Она призывала и меня молчать. Ее сухой палец с накрашенным ногтем все еще касался губ.

Я отстранилась, прислонилась к спинке стула, сложила руки на коленях. Смотрела, как из-под ее острого ножа выползает тонкая, почти прозрачная срезанная кожура. Как светится на солнце. И это казалось каким-то чудом, будто я видела подобное впервые в жизни. Я не отрывала глаз от ловких пальцев. А бабушка поглядывала, лукаво улыбалась и кивала в знак одобрения.

Как странно, что с картошки срезают кожуру… Как же странно…

Не помню, как выходила из квартиры. Уже было совсем темно, когда мы с Питером поднялись по подъездной лестнице, остановились у чужой двери. Он порылся в кармане пиджака, достал ключ и с усилием отпер незнакомый замок. Я знала, что он поведет меня сюда. Это было волнительно. Казалось, я ежесекундно краснела, во рту пересохло.

Я помню, как шумно он дышал, как постоянно облизывал губы. Движения были неловкими. Ему тоже было не по себе. Я не замечала этого прежде. Питер с трудом справлялся с пуговицами на моей блузе. Я смотрела на его пшеничные волосы, на дрожание выгоревших ресниц. Но в его облике проступало что-то серое, мрачное. Как паутина трещин на старой лопнувшей краске. Он будто терял цвет, заветривал. Лицо искажалось. Он, наконец, справился с блузкой, влажные ладони легли на мои голые плечи. Я толкнула его в грудь. С усилием, со смехом. Так, что он попятился на несколько шагов.

Вдруг Питер согнулся, глаза забегали. Он посмотрел на меня:

— Значит, не в этот раз.

Я повернулась, увидела застывшего в дверях каюты Нордер-Галя.

Он смотрел, как я поправляю чулок. Жадно, напряженно. Я чувствовала его взгляд. Он проминал, как проминает с усилием палец. Мне казалось, я красива. Это читалось в его глазах. Он подхватил меня на руки, уложил на кровать. Я чувствовала, как он долго сжимал мои пальцы, и мне нравилось ощущать это теплое касание.

Только тогда я смогла отделить морок от реальности. Только тогда осознала, что перед глазами вечная ночь. Я долго лежала, слушая шум двигателя, чужое дыхание совсем рядом. В голове будто крутилась огромная катушка, наматывающая кинопленку моей жизни. Воспоминания возвращались. Но были какими-то холодными, поблекшими. Будто подкрутили вентиль, отвечающий за эмоции.  Страх, ненависть — все ослабло. Я вспомнила, как мы бежали. Лес, Розали… Помню, как она выстрелила себе в ногу. Я помню черный ящик. Чудовищный звук, с которым захлопнулась крышка. А дальше… А дальше по кругу: бабушка, Питер, пробуждение.

Слепота пугала, но я решила воспользоваться ею. Пока Нордер-Галь не понимал, кем я стала, у меня было время. И я молчала, чтобы не выдать себя речью. Но зрение вернулось. Глаза выдавали меня, и он сразу все понял. Молчание больше не имело смысла. Я подняла голову, посмотрела в его смуглое лицо:

— Я не Этери.

Не знаю, откуда взялась во мне эта смелость — смотреть. Видеть, как его зрачки сужаются до крошечных жалящих точек. Я разглядывала эти глаза и с удивлением различала текстуру перламутра, тонкую переливчатую рябь, подобную шелку, заключенную в темной серой окантовке. Захотелось увидеть, что будет, когда его глаза поймают солнечный луч, осветятся до самого дна. Мне казалось, они отразят свет.

Я не могла понять, что выражало лицо Нордер-Галя. Скульптурная сосредоточенность. Тонкие ноздри трепетали, желваки напряглись. Он навис надо мной, шумно дышал, будто через силу. Или через боль. Словно я доставляла ему мучения.

Казалось, все самое страшное уже осталось позади, и я была готова ко всему. Даже к смерти. Чувствовала себя так, будто один раз уже умерла, и смерть перестала иметь хоть какое-то значение. Но это было лишь заблуждением, сиюминутной иллюзией. Смерть — есть смерть. Она была, есть и будет смертью, как бы я к этому не относилась.

Нордер-Галь склонился совсем близко. Я чувствовала щекой его шершавую щеку, запах табака, металла и мускуса. Он прикрыл глаза, будто прислушивался. Ноздри дрогнули. Он пытался уловить наир. И не улавливал. Я знала это. Не понимала, откуда — просто знала. И в этот миг испытывала потаенное превосходство, будто сумела обмануть.

Он отстранился, уперся ладонями в стену, будто заключил меня в клетку, отгородил от света широкими плечами:

— Ты не Этери… Пусть… — Голос хрипел, стелился, как утренний туман над водой, но не ощущалось даже крупицы сожаления. Будто, напротив, он выдыхал с облегчением. — Но теперь ты моя. Только моя.