Виктор Маргерит - Моника Лербье
Париж был помешан на ее гортанном голосе, безупречных ногах и остром языке, всегда облизывающем углы крупных губ. Уродина со вздернутым носом… Только глаза, как карбункулы…
— Они не очень-то стесняются, что и говорить, — сказал Макс де Лом.
Никетта и Моника уселись за столиком, как влюбленные. Подруга нежно накинула на шею Моники свой меховой палантин.
— Как трогательно! — съязвила Елена Сюз.
— Не воспламеняйтесь, Сюзонн! — захохотала Мишель. — Место занято.
Елена Сюз, лесбиянка, недовольно пожала плечами. Она никак не могла простить Монике, что та отклонила ее домогательства, переданные через Жинетту Морен. Это было давно, Жинетта тогда еще только считалась невестой министра в кабинете Пэрту.
Жинетта!.. Елене Сюз припомнились ее воркующие поцелуи. Это было во время милых вечеринок у Аники Горбони. Жинетта по крайней мере не строила из себя недотрогу, как эта святоша Моника…
Елена Сюз вместе с остальными охотно приняла на веру все сплетни о Монике.
— Виньерэ накрыл свою невесту в отеле с каким-то румынским коммерсантом, от которого она забеременела. Родители ее выгнали; тетка с горя покончила с собой.
Увидев сегодня их бывшую приятельницу снова в полном блеске, снова в водовороте парижской жизни, Макс де Лом и Мишель д'Энтрайг, забыв свое недавнее презрение, мило ей улыбались, а Елена Сюз даже изрекла:
— В конце концов она вольна делать, что хочет, с талантом и с деньгами можно все себе позволить…
Безжалостно отвергнутая всеми однажды, Моника вновь появилась на горизонте год спустя после своего исчезновения и открыла на улице Боэти магазин антиквариата. Случайно встреченный после реализации небольшого состояния тетки (150.000 франков сбережений и столько же за проданный пансион) Пьер де Сузэ указал ей на профессию, которой сам занимался. В дни отвращения к жизни она нашла в нем одновременно и преданного, бескорыстного помощника, и руководителя. Элегантные карточки-рекламки известили прежних знакомых о возрождении Моники Лербье в магазине «Синий репейник».
Но свет ее еще не принимал. Не видя никого, кроме мадам Амбра, по воскресеньям, Моника переживала черные дни. Застой в делах еще более обострял ее неврастению. Целые недели она проводила в тоске, не разговаривая ни с кем, кроме случайных покупателей. Они торговались долго и туго раскошеливались. Средства, израсходованные почти полностью на оборудование дела, таяли так быстро, что она впадала в отчаяние, предвидя близкий крах.
Но Пьер де Сузэ пользовался в обществе огромным авторитетом и как антиквар-любитель, и как декоратор. Видя, что его обычные клиенты скупятся, он в один прекрасный день напустил на Монику Никетту, и сейчас же улица Боэти наполнилась артистами и космополитами. Магазин мадемуазель Лербье стал входить в моду.
Успех возродил Монику и заставил ее забыть свою отверженность. Поднялась новая волна и окончательно смыла старые сплетни.
Никетта почувствовала на себе, как укус мухи, внимательный взгляд Елены Сюз.
— Что это она так уставилась на нас? Посмотри… там, в ложе налево!
Моника посмотрела и презрительно ответила:
— Старая знакомая…
Она назвала сидевших в ложе. В то же время Елена Сюз жестом поздоровалась с ней, изобразив радостное удивление. Моника ответила холодным кивком. С полным безразличием она измерила в уме пройденный в прошлом путь. В первый раз она столкнулась сейчас с призраками былого. Свидетели ее внутренних переживаний, они взволновали ее так мало, точно она рассталась с ними вчера. По этому признаку она почувствовала, что рана начала заживать… Месяц тому назад она видела на генеральной репетиции свою соперницу Клео и не ощутила ничего, кроме холодного любопытства.
Единственные существа, встреча с которыми еще могла заставить ее страдать, — это были родители и Виньерэ, хотя воспоминания об ужасных днях ее мучили все реже и реже. Со своими она упрямо избегала всякого сближения, несмотря на приглашения, которые г-жа Лербье за последние месяцы ей не раз посылала: Моника с именем начинала что-то стоить… Оркестр, заигравший «Скотишь экспаньоль», отвлек Никетту от досадных мыслей. Обняв рукой талию Моники, которая покорялась ей, как сомнамбула, она болтала во время танца:
— Елена Сюз… Подожди-ка! Я слыхала о ней от одного типа, который курил у Аники. Два года тому назад, в сочельник, они такую оргию закатили в ее ателье! Да, твоя Сюз девица, которой пальца в рот не клади. Она с тех пор успела подцепить в мужья министра… Но в тот день дамы развлекались одни. Впрочем, там присутствовал один журналист, который все это видел. Постой, да ты его прекрасно знаешь! Тот, что устраивал школы рукоделия, блондин, рот сердечком…
— Меркер?
— Он самый. Я помню, что в его фамилии было «кер» — «сердце», если можно так выразиться… Милое общество!
— А наше?
— По крайней мере оно хоть не скрывает своих пороков. Гнилое сверху, здоровое внутри. Так лучше. А эти — лицемеры!
Не переставая болтать, она управляла гибким и покорным телом Моники. В каком-то забытьи Моника отдавалась властному ритму танца. Неугасимый огонь горел в жилах этой пятидесятилетней женщины, так удивительно сохранившейся благодаря гимнастике и гидротерапии и так искусно подкрашенной, что ни в жизни, ни на сцене ей нельзя было дать больше тридцати пяти лет. Мужчины и женщины — все возбуждали ее, известную всему Парижу, похоть. Но, несмотря на это, она пятнадцать лет подряд жила с одним артистом легкого жанра, воспитав его в своем вкусе, и только шесть месяцев назад бросила его ради Моники.
Эта длительная связь, впрочем, не служила для нее препятствием ни к грешкам с другим полом, ни к делам…
Не заботясь об общественном мнении, Моника подчинялась ее властному характеру.
Добро, зло — пустые слова! Звон глупых бубенцов! Так случилось! К этому Монику привели ее занятия и случай, а бесчувственная душа не воспротивилась… Несмотря на кажущееся выздоровление, она все еще оставалась точно больная под анестезией на операционном столе.
С полузакрытыми глазами Моника впивала опьянение танца. Первые ласки Никетты пробудили в ней чувственность, скомканную в самый момент зарождения, но оставившую неприкосновенной сентиментальность прежних дней, хотя она и считала свою душу мертвой.
По этой аналогии ей нравилась проникновенная поэзия бедного поэта Сэра, погибшего на войне. Она понимала его нежную душу.
Но слишком много оставалось в ней здоровых жизненных сил, и они пробивались наружу то в той, то в другой форме. Итак, развлечения разного рода мало-помалу пробудили сладострастие. Летящие мгновения, по существу не удовлетворяющие… Но все равно!.. [Эти поцелуи, где нежность сплеталась с новизной ощущения, не внушали ей отвращения. Из-под маски утешения выявлялся понемногу лик наслаждения. Моника была благодарна Никетте за то, что та проявила второе лишь после первого и только постепенно от дружеской нежности перешла к страстной влюбленности.]
