Мануэль Пуиг - Любовь в Буэнос-Айресе
Прежде, чем истек год со смерти жены, Леопольдо Друскович-старший, получив выгодное предложение, продал свою кожевенную мастерскую. Эта годовщина пугала его, точно должна была принести какую-то новую беду, и еще до ее наступления он поспешил уехать в Мендосу, чтобы провести несколько дней в гостях у своего единственного брата. Там, как ему показалось, он выгодно вложил капитал, приобретя пасеку, и с недели на неделю откладывал свое возвращение в Буэнос-Айрес. Тем временем дома бразды правления взяла в свои руки шестнадцатилетняя Амалия — и все денежные переводы, которые посылал отец, стекались к ней. Она исключила из их бюджета такие неоправданные расходы, как кино, мороженое, аттракционы, журналы и покупку разной ерунды на дни рождения и другие праздники. В качестве подарков домашние теперь получали от нее предметы одежды и другие полезные в обиходе вещи. Сэкономленные деньги Амалия складывала, думая представить отцу, когда тот вернется, — в уверенности, что он, обнаружив покинутый им дом в совершеннейшем порядке и высылавшиеся им деньги в сохранности, будет приятно удивлен и решит не жениться во второй раз.
Однако отец, очевидно, собирался вернуться еще нескоро — и более снисходительная, чем сестра, Ольга, чтобы развлечь братишку, доставала из шифоньера отцовские вещи и позволяла малышу наряжаться в них и таскать по дому. Сама же надевала одежду покойницы-матери и просила домработницу обвенчать их с братиком.
Отец и сын
Леопольдо Друскович-сын практически впервые увидел наяву родного отца в семилетнем возрасте. В половине двенадцатого утра он, как обычно, завтракал, чтобы часом позже войти в школьный класс. Отсутствие обеих сестер на сей раз он возместил тем, что сам заказал домработнице меню по своему вкусу: яичница из двух яиц и жареная картошка (которые Амалия считала слишком трудно усваиваемой для него пищей). И тут дверь распахнулась, и вошли отец с дядей, за которыми следовали девушки. Оба мужчины побрились в последний раз перед выездом из Мендосы — и теперь у обоих на щеках чернела щетина, провинциальные костюмы были помяты и глаза красны после ночного бдения в поезде, дыхание спертое, и когда отец обнял сына, тот даже сквозь отцовский костюм, жилет и рубашку ощутил острую струю потного запаха из-под мышек.
Времени побыть вместе у них оставалось лишь до четырех часов, когда сеньор Друскович должен был отправиться в санаторий, чтобы пройти курс лечение грудной ангины, — и мальчику разрешено было в этот день пропустить занятия. Отец заглянул сыну в самую глубину глаз, словно ища там змею, от укуса которой скончалась родившая его женщина, и спросил, кем тот хочет стать, когда вырастет. Сын отвечал, что хочет стать летчиком и жениться на Ольге. Отец возразил, что между сестрами и братьями не бывает браков, — на что маленький Лео (как его называли домашние) воспроизвел жест, подмеченный им у старшеклассников, которым те обычно сопровождали слова «мне дала твоя сестра — там со свистом два ведра». Жест же состоял в том, что указательный и большой палец левой руки складывались в кольцо, внутрь которого с размаху вставлялся прямой указательный палец правой. Саму фразу Лео никогда не доводилось произносить прежде, однако теперь, точно кто-то шепнул ее ему на ухо, он, не в силах противостоять искушению, четко отбарабанил ее, даже не сознавая смысла сказанного. Сеньор Друскович, повысив голос, приказал сыну никогда больше не говорить подобных вещей. Однако мальчик не понял, чем навлек на себя гнев родителя, и повторил, что женится на Ольге. После чего Амалия, заметив, что отец уже разъярен не на шутку, отвесила брату увесистую оплеуху, чтобы тот умолк.
Покуда взрослые и девочки обедали, Лео позволили погулять на улице. Выходя, он заметил шедшую по противоположной стороне улицы женщину в белом фартуке — учительницу из его школы — и испугался, что как бы та не сообщила его классной руководительнице, что видела одного из ее учеников разгуливающим по улице во время уроков. Лео быстро вернулся, однако, приближаясь к столовой, вдруг услышал, что речь там идет о нем. Дочери рассказывали сеньору Друсковичу самые потешные анекдоты из жизни братишки и заразительно смеялись собственным рассказам — но Лео показалось унизительным это сообщничество отца и сестер, шушукающихся за его спиной. Среди прочего рассказывалось следующее: а) очевидно, из Лео получится хороший коммерсант — судя по тому, что у сестер периодически исчезали куклы и другие игрушки, и после каждой пропажи брат являлся домой с оловянными солдатиками, сдутыми мячами и игрушечными пистолетами, выменянными им на улице или во дворе; б) один друг семьи (Амалия предпочла не раскрывать, что это был ее ухажер) научил Лео боксировать, отражая и нанося удары, — и когда после этого Ольга как-то раз попыталась дать братцу затрещину, тот не только пресек эту ее попытку, но и со всего размаху заехал ей кулачишком в солнечное сплетение, так что у той прервалось дыхание; в) мальчику то и дело твердили, что он должен вести себя хорошо, потому что его отец в Мендосе часто видится с его покойницей-матерью, которая сходит к нему с небес и все-все рассказывает про Лео, — на что однажды тот заметил, что если мама когда-нибудь сойдет с неба в Буэнос-Айресе, а не в Мендосе, он попросит, чтобы она взяла его с собой наверх посмотреть поближе на летающие там самолеты.
После обеда Амалия отчитала домработницу за то, что та приготовила Лео на завтрак яичницу — и теперь его рвало в туалете. Перед отъездом отца в санаторий она уложила братишку в постель, сунув ему в ноги горячую грелку, и поручила Ольге присматривать за ним. Прощаясь, отец нежно поцеловал сына и шепнул ему на ухо, что мужчины могут произносить дурные слова, но только не в присутствии женщин, — и подмигнул. Лео не понимал ни слова из того, что ему говорилось, и думал лишь о том, что сейчас, наконец, все уйдут и оставят его играть с Ольгой.
Ольга и Лео
Ольге было пятнадцать лет, и, по мнению Лео, она знала все вообразимые и невообразимые игры в мире. Но была одна игра, которая нравилась ему больше всех других, даже больше, чем игра в привидения. Затевалась она вечером, когда Ольга укладывала Лео, а порой и днем, если тот бывал болен и лежал в постели. Заключалась игра в следующем: Ольга, со словами «жил-был муравьишка, шел он, шел...» — кончиками пальцев перебирала по коже малыша, от запястья к ключице, изображая муравья, — пока, наконец, того не разбирала щекотка и он не начинал корчиться, давясь от смеха, а вместе с ним заливалась и она. Однако кульминации своей игра достигала позже, когда рука Ольги пускалась карабкаться вверх по ноге брата, делала привал возле коленки и продолжала восхождение, покуда не доходила до нежно-розового детского паха, где пальцы ее начинали барабанить быстрее, и девочка восклицала: «...и тут муравьишке встретился мышонок, он испугался и пустился наутек...» (при этом щекотливые пальцы-лапки поспешно перебирались на живот малыша), «но потом он вернулся и увидел, что это вовсе не мышонок, а колокольчик, и муравьишка принялся звенеть в него: динь-динь-динь, динь-динь-динь...» (Ольга дергала братишку за его нежный петушок, заставляя того конвульсивно хихикать).
