Лидия Чарская - Вакханка
Ей самой слышались колокольный звон и клиросное пение монахинь, прекрасное, как пение ангелов на небесах. Черные фигуры инокинь… Зажженные свечи… Сладкий запах ладана и миро… И Он, властно призывающий, влекущий к себе неудержимо, Далекий и Близкий, Небесный Жених.
— Что это я, с ума схожу, кажется. Я грежу с открытыми глазами, — мелькнула в голове Клео отрезвляющая мысль. А голос Христины продолжал звучать все крепнущий, все усиливающийся, как голос проповедницы, с каждой минутой.
— Клеопушка, родненькая моя, сестричка моя ненаглядная, слушай, что я тебе скажу: твоя мать мне все поведала, помочь тебя уговорить просила — отхлынуть душой от бесовского наваждения, отпрянуть от князя тьмы… Просила усовестить тебя, уговорить вступить на честный путь, ведущий к браку, освященному церковью, с избранным ею для тебя человеком. Так мать твоя желает, Клеопушка… А по мне иная доля для тебя куда будет прекраснее. Иная доля — судьба иноческая… Невестой Христовой, грех свой смрадный замоля, предстанешь ты перед Господом в селениях праведных. Обретешь христианские кончины. Пойдем со мною в Обитель Господню, моя Клеопушка… В келейку монастырскую, в Божий Дом. Будем, как две сестрички, искать в иноческом саване спасение… Под звон колокольный, под дивное велелепное пение.
Теперь ее голос упал до шепота. Но черные горящие глаза по-прежнему жгли насквозь душу Клео, властно призывая, угрожая, моля. И в смятенную душу этого измученного полуребенка-полуженщины вдруг остро и навязчиво вошло новое желание — подчиниться Христине, отдохнуть в тени далекой неведомой келейки, поддаться обаянию молитв, поста, подвига…
Повлекло вдруг туда, повлекло неудержимо под этим жгучим, горящим взглядом фанатички-сестры.
Но вот всплыл в воображении милый, влюбленно-любимый образ. Глаза Арнольда призывно и насмешливо блеснули где-то невдалеке… И светлое, ищущее подвига желание разлетелось мгновенно.
«Я безумная! Я гибну! Скорее вон — вон отсюда! Это какое-то наваждение, болезнь», — молнией сверкнула мысль в мозгу Клео, и она рванулась из черной молельни за ее порог. На счастье, коридор был пуст в эту минуту, девушка бросилась дальше в приемную и прихожую. Схватив первую попавшуюся ей под руку верхнюю одежду с вешалки, Клео дрожащими руками набросила ее на плечи и с непокрытой головою выбежала на лестницу.
— К Фани, скорее к Фани, она научит, направит, скажет! — повторяла она, как безумная, пробегая мимо озадаченного швейцара. Прыгнув в пролетку стоявшего у подъезда извозчика, Клео велела ему ехать как можно быстрее на Каменноостровский.
XVII
Она нашла Фани Кронникову растрепанной, неодетой, в растерзанном виде, с завязанной щекой.
Подруги с радостным криком упали в объятия друг друга.
— Клео, душка моя, моя бедная маленькая пленница! Наконец-то я снова вижу тебя! — сияя всем своим безобразным лицом воскликнула чуть не плача от радости Фани.
— Сбежала… Сбежала, понимаешь, — не менее взволнованная лепетала Клео. — Но что с тобою, Фаничка, ты больна! У тебя болят зубы? Да, милая?
— Ничуть не бывало, цыпка. Здорова, как никогда. С чего ты это… Ах, да, — моя повязанная щека! Ну, да это проклятый мулат виноват…
— То есть? — изумилась Клео.
— Проклятый мулат, я тебе повторяю… Ты помнишь, надеюсь, черного Бени, моего последнего?.. Эта связь длилась продолжительнее остальных. Он мне здорово нравился. От него всегда так божественно пахло чем-то экзотическим, от его смуглой кожи. Но потом он надоел мне, как износившаяся перчатка, моя милая… Захотелось чего-нибудь новенького. А ты Гришу Горленко помнишь? Ну так вот, я выбрала его. Прелестный малец, и не без темперамента. И притом чист и девственен, как небо его Украины. Ну вот… ради него-то я прогнала Бени, а этот негодяй подкараулил меня как-то и вытянул по лицу своим идиотским хлыстом. Мерзавец. Он привык так обращаться со своими кобылами. Ну, да мы еще с ним сочтемся. К несчастью, он уже уехал; цирковой сезон кончился… Но это безразлично: поколотить его всегда смогут и после… Ну, а теперь, цыпка, рассказывай, я слушаю тебя.
Исповедью полились чистосердечные признания Клео. О, она не может дольше терпеть этой жизни-каторги. Дом матери — это тюрьма. Она ненавидит всеми силами души своего дракона, своего Цербера. Но с одной этой ненавистью далеко не уйдешь. Что делать? Кажется она, Клео, уже начинает сходить с ума… Сказать, например, до чего ее довело это состояние: после беседы с полубезумной Христиной ее потянуло в монастырь.
— Ха, ха, ха! — неожиданно раскатилась безудержным смехом Фани, — ха, ха, ха! Нет, ты положительно великолепна, цыпка! Ты — монахиня. Христова невеста! Ха, ха, ха! С этой рыжей шевелюрой парижской кокотки, с этими глазками дьяволенка! Но, дитя мое, довольно шутить… — внезапно сделавшись серьезной, важно произнесла Фани, — молчи и слушай. Тишинский делал тебе предложение, ты говоришь?
— Да.
— Ты его примешь!..
— Но, Фани…
— Ты его примешь, говорю тебе, если не хочешь быть окончательной дурой. Несколько раз, я помню, раньше Тишинский говорил мне еще до того нашего вечера: «Я отдал бы жизнь, Ефросинья Алексеевна, за миг обладания Клео». Ну вот, пусть отдаст не жизнь, нет, а свое имя только за одну ночь обладания тобой.
— Но…
— Молчи! Одну ночь, повторяю, дурочка. Ради счастья с любимым можно, кажется, пойти на этот маленький компромисс.
— Но Макс, простит ли он мне это, если узнает!
— Твой Макс такой же подлец, как и все остальные. Что он сделал, скажи мне на милость, твой Макс, для твоего спасения? Ничего ровно. Он только умел срывать цветы наслаждения, а всю черную работу мук, страданий и сомнений взвалил на твои хрупкие плечики. Да и незачем знать твоему Максу всего. Твоя мать сказала, что ты не иначе, как замуж, и непременно за хорошего человека, выйдешь из ее дома. Ну вот, такой человек есть, и ты будешь женой Тишинского на сутки, на одну ночь. Слышишь! Предоставь устроить все это мне. Сейчас я иду к телефону — вызвать Мишеля. Я буду сама говорить с ним… А ты скройся на время за этой портьерой и будь нема, как рыба, пока я тебя не позову.
И Фани бросилась к аппарату.
А через четверть часа в ее экзотическую гостиную, смущаясь от одного воспоминания о том вечере, уже входил Тишинский.
Фани — любезная хозяйка — угостила его сигарой, усадила на маленький диванчик и, дымя пахитоской, начала безо всяких обиняков.
— Monsieur Мишель, вы по-прежнему любите маленькую Клео Орлову? — огорошила она сразу своего собеседника.
Мишель смутился: «Зачем нужно этой особе знать о его любви?» Он даже хотел дать отпор Фани, но природная искренность помещала ему сделать это.
