Октав Мирбо - Дневник горничной
Мы долго ехали молча. Он изображал из себя важного кучера, высоко поднимал поводья и делал кнутом в воздухе округленные движения… До чего он был смешон!.. Я принимала серьезные позы, рассматривая пейзаж, не представлявший, впрочем, ничего особенного; поля, деревья, дома, как повсюду. Он придержал лошадь шагом, чтобы взобраться на холм, и вдруг спрашивает меня, насмешливо усмехаясь:
— По крайней мере башмаков-то у вас большой запас?
— Само собой разумеется! — отвечаю я, изумленная этим вопросом ни с того, ни с сего, и еще больше тоном, которым он ко мне обратился… — Почему вы меня об этом спрашиваете? Это немного глупо задавать такие вопросы, знаете, дядя?..
Он легонько толкнул меня локтем и бросив на меня странный взгляд, в котором меня удивила смесь тонкой иронии и веселой непристойности, сказал, гогоча:
— Ну еще! Будто ничего не знаете… Шутница… ей Богу шутница!..
Потом защелкал языком, и лошадь снова побежала рысью.
Я была заинтригована. Что это могло значить? Может быть пустяки… Я подумала, что парень дурак, совершенно не умеющий говорить с женщинами, и что он не нашел другого предмета для разговора, который, впрочем, я не сочла нужным продолжать.
Поместье г-на Рабура оказалось довольно велико и красиво. Хорошенький дом, выкрашенный в светло-зеленую краску, окруженный цветущими лужайками и хвойным лесом, от которого идет смолистый запах… Я обожаю деревню… но странная вещь, она наводит на меня тоску и сон. В одурелом состоянии вошла я на крыльцо, где меня ожидала экономка, та самая, которая наняла меня в конторе, в Париже, после миллиона вопросов относительно моих интимных привычек, вкусов; словом, она приложила все старания, чтобы вызвать во мне недоверие… Но сколько я не видала подобных типов, все еще мало я проучена… Экономка не понравилась мне еще в конторе; здесь же, я моментально почувствовала к ней отвращение и нашла, что она похожа на старую сводню. Это была толстая, приземистая женщина, похожая на пузырь, покрытый желтоватым жирком; накладка седоватых прилизанных волос, гигантский бюст, руки вялые, влажные, прозрачные, точно желатин. Серые глаза ее светились холодной, рассудительной и порочной злобой. От одного ее взгляда, холодного и жестокого, пронизывающего насквозь душу и тело, бросало в жар и краску.
Она провела меня в маленький салон и тотчас покинула, сказав, что идет предупредит барина, так как последний желал бы меня видеть до начала моей службы.
— Потому что барин еще вас не видел. Правда, я вас наняла, но в конце концов нужно, чтобы вы еще и ему понравились…
Я осмотрела комнату. Чистота и порядок в ней были удивительные. Мебель, паркет, двери, все — вылощено, натерто, вычищено и блестело, как зеркало. Нет безделушек, тяжелых драпри, вышивок — всего, что составляет непременную принадлежность обстановки парижских квартир; вместо того — солидный комфорт, скромность достатка, зажиточность провинциальной, покойной и уютной жизни. И скука же здесь должна быть!.. Беда!
Вошел барин. Ах! вот чудак, позабавил он таки меня! Представьте себе маленького старичка, с иголочки, вылощенного, начисто выбритого, розовенького, как куколка. Очень прямой, очень живой, очень аппетитный, честное слово! На ходу подскакивает, как кузнечик в поле. Поклонился и спрашивает с безграничной учтивостью:
— Ваше имя, дитя мое?
— Селестина, сударь.
— Селестина… Селестина… черт возьми… Славное имя, я ничего не имею против, но слишком длинное, дитя мое, чересчур длинное… Я буду вас называть Мари, — если вам это понравится… Тоже милое имя и короткое… И к тому же, я всех моих горничных называю «Мари». Это привычка, от которой я не в состоянии отказаться. Скорее уж откажусь от того лица…
У всех них странная манера никогда не называть вас вашим настоящим именем… Я не очень удивилась, потому что уже перепробовала имена всех святых. Он настаивал:
— Итак, вы ничего не имеете против того, чтобы я вас называл Мари?.. значит, так?..
— Да, сударь…
— Славная девушка… хороший характер… Ладно, ладно!..
Говорил он все это с веселым видом, но очень почтительно, не выпяливаясь на меня, не раздевая меня взглядом, как то обыкновенно делают мужчины. Даже едва взглянул на меня.
Как только вошел в салон, взгляд его упорно не отрывался от моих ботинок…
— У вас есть другие? — спросил он, после короткого молчания, во время которого я заметила, что его взгляд странным образом загорелся.
— Другие имена, сударь?
— Нет, дитя мое, другие ботинки. И медленно провел по губам тонким языком, на манер кошки.
Я не сразу ответила. Слово «ботинки», напомнившее мне двусмысленную усмешку кучера, начинало меня смущать. Значит, в этом есть какой-то смысл?.. На еще более настойчивый вопрос, я решила, наконец, ответить взволнованным, прерывистым голосом, точно признавалась в любовном прегрешении:
— Да, сударь, у меня есть другие.
— Лакированные?
— Да, сударь.
— Сильно… сильно лакированные?
— Да, сударь.
— Хорошо… хорошо… А желтой кожи тоже есть?
— Желтой кожи нет, сударь…
— Следует иметь… Я вам дам…
— Благодарю вас, сударь!
— Хорошо… хорошо… Довольно!
Мне стало страшно, потому что в его глазах забегали беспокойные огоньки… красное пламя судороги… И по лбу катились капли пота… Думая, что он теряет сознание, я хотела закричать, позвать на помощь… но припадок прошел, и чрез несколько минут он начал снова спокойным голосом, хотя в углах его губ еще виднелась слюна.
— Это ничего… уже прошло… Вы меня должны понять, дитя мое… Я немного чудаковат… В моем возрасте это позволительно, не так ли? Так, например, я считаю непристойным чтобы женщина сама чистила себе ботинки, а тем более мне… Я очень уважаю женщин, Мари, и не могу этого переносить… Я сам буду чистить ваши ботинки, ваши маленькие ботиночки, ваши миленькие крохотные ботиночки… Я буду о них заботиться… Слушайте хорошенько… Каждый вечер, перед тем как вам ложиться, вы отнесете ваши ботинки в мою комнату… поставите их возле кровати, на маленький столик, а утром, когда придете отворять ставни, будете их брать…
И, заметив мое чрезвычайное удивление, прибавил:
— Ну! Не велика штука, о которой я вас прошу… очень понятная вещь, наконец!.. И если вы будете милая…
В один момент он вытащил из кармана два золотых и подал мне.
— Если вы будете милая, послушная, я буду вам часто делать маленькие подарки. Экономка будет платить жалованье каждый месяц… А я. Мари, это между нами, буду вам частенько делать подарочки… А что я у вас прошу? Ведь ничего же необыкновенного. Разве здесь что-нибудь необыкновенное, Бог мой?
