Донасьен Альфонс Франсуа де Сад - Жюстина
Я родилась в Париже от мужчины и женщины, чья в высшей степени двусмысленная репутация не оставляла надежды на то, что плод их любви будет отличаться высокими моральными качествами. Мой отец был сторожем в капуцинском монастыре в Марэ[Старинный квартал в Париже.], моя мать, очень красивая и известная в квартале потаскушка, жила неподалеку от монастыря на монастырские деньги, которыми снабжал её отец Симеон, он же виновник моего рождения. У меня был брат на год старше меня, плод той же интрижки, которого Полина, моя матушка, воспитывала так же, как и меня, в весьма вольном духе. Этот братец, которого назвали Эгль по фамилии моего отца, был одновременно и самым красивым ребенком и самым отъявленным малолетним развратником во всем Париже. Самые порочные наклонности выявились в нем в самом юном возрасте, и маленькому шалуну ничто так не нравилось, как внушать их мне все без исключения. Когда ему исполнилось десять лет, он уже отличался распущенностью, страстью к пьянству и воровству, был крайне жесток и передавал мне свои пороки с силой убеждения, необычной для своего возраста. Он и открыл мне тайну нашего рождения, тем самым бросив в моё сердце великую ненависть к родителям. Однако Эгль любил мать, он даже питал к ней плотские чувства, и это сразу бросалось в глаза.
– Мне только десять лет, Серафина, – иногда говорил он мне, – но я хотел бы спать с матушкой, как это делает Симеон; я уверен, что делал бы это не хуже его… Я их видел… и знаю все, я и тебя научу, если ты хочешь. К сожалению, как я уже сказала, Полина молчаливо поощряла все его дурные качества: она боготворила моего братца, она укладывала его с собой в постель, и Эгль не замедлил признаться мне, что именно от этой матери-кровосмесительницы он узнал большую часть вещей, которым хотел научить меня. Такая невоздержанность плоти объясняется возрастом моей матери, которой было только двадцать три года, когда она бросила тринадцатилетнего сына в мир бурных страстей. Пылкая как вулкан и прекрасная как ангел, блудница, подстегиваемая природой, больше слушала её голос, нежели голос разума. Судя по её советам, я видела, что её мораль весьма сомнительна. Но будучи ещё слаба умом, чтобы понять её мотивы, я принимала за нежность то, что было следствием необыкновенной развращенности. Таковы были приблизительные причины почти полного отсутствия нашего воспитания; читать и писать – только этому нас учили, но ничего не говорилось о даре божьем, о морали и религии. Симеон, самый бессовестный, самый развратный из людей, нарочно проповедовал то, что отвращало нас от Бога.
– Было бы хорошо, – говорил он, – перерезать горло любому, кто произнесет его имя. Надо охранить молодежь от этих опасных знаний, тогда она скорее избежит ошибок в жизни. Если бы только все отцы поступали так! Вот тогда философия воцарится среди людей. Может быть, кто-то подумает, что, мол, недалекий был человек этот капуцин, однако как раз умом он не был обижен. Поэтому так любил распутничать: не зря говорят, что этот порок почти всегда встречается у великих людей и что очень редко человек талантливый не отличается безбожием или безнравственностью. Хотя интрижка Симеона с моей уважаемой матушкой продолжалась уже тринадцать лет, так как он лишил её девственности в десятилетнем возрасте, да и сама она была плодом предыдущей связи досточтимого Симеона с уличной торговкой, отсюда Полина, в одном лице его дочь и его любовница, имела двойную причину завоевать его сердце, – так вот, хотя этот союз продолжался тринадцать лет в силу указанных выше причин их взаимная страсть совсем не охладела. Беспрекословная любезность моей матери, её исключительное повиновение разнообразным капризам капуцина – одним словом, сочетание всех этих факторов делало общество Полины необыкновенно ценным для него, и не проходило и дня без того, чтобы он не проводил с ней по пять-шесть часов. Настоятель монастыря отец Ив, который, со своей стороны, содержал очень красивую восемнадцатилетнюю девушку, часто присоединялся со своей любовницей к этой парочке. В обоих семействах жила очаровательная служанка, которая также участвовала в этих ассамблеях сладострастия, где после сытной трапезы приносились Венере гнусные жертвы, придумать которые способен лишь гений монахов. Однажды, когда веселая компания собралась на очередное празднество, ко мне прибежал запыхавшийся брат.
– Серафина, – сказал он, – ты не хочешь взглянуть, как проводят время наши добрейшие святоши?
– Ну конечно!
– Только знаешь, милая сестрица, я покажу тебе этот спектакль с одним условием.
– С каким ещё условием?
– Ты позволишь мне проделать с тобой все, чем будут заниматься они.
– А чем они занимаются?
– Сама увидишь, сестрица… Ну как, ты согласна? И маленький плут подтвердил свое предложение таким жарким поцелуем, обжегшим мне губы, что во мне тотчас проявились первые признаки огненного темперамента, которым одарила меня природа: я просто-напросто извергнулась в объятиях своего брата. Мошенник воспользовался моей слабостью, повалил меня на кровать, задрал мне юбки, раздвинул ноги и принял в рот недвусмысленные плоды удовольствия, которое пробудил во мне.
– Ты пролила свое семя, сестрица, – пробормотал Эгль. – Да, любовь моя, так называется то, что ты сейчас сделала… Ты опередила меня: я ещё не способен на это. Матушка часто ласкала… сосала меня – ничего не помогало; она сказала, что это придет позже, когда мне будет четырнадцать, но все равно это очень приятно. Возьми эту штуку, – продолжал он, взяв мою руку и положив её на свой пенис, небольшой, но уже твердый, вызывающий и довольно приятный наощупь, – потереби её, сестренка, и увидишь, как я буду наслаждаться… Хотя погоди, сейчас я положу тебя так, как обычно делает мама, когда спит со мной. И негодник стащил с меня юбки, выбрался из своих панталон и, уложив меня на кровать, лег на меня так, что его член оказался у меня во рту, а его губы прижались к моему влагалищу. Я сосала его, он отвечал тем же, так мы лежали около часа, не меняя положения и изнывая от блаженства. Наконец шум в соседней комнате предупредил нас о том, что пора сменить роли и из активных участников превратиться в зрителей. Первая сцена сладострастия, которую показал мне брат, была слишком интересна, чтобы не описать её подробнее, и я, не боясь наскучить вам, расскажу о ней во всех самых мелких деталях. Я понимаю, что мне следовало бы употреблять пристойные выражения соответственно моему тогдашнему возрасту, но тогда мой рассказ потерял бы живость и красочность, поэтому, чтобы не погрешить против точности, я использую слова, которые употребила бы сейчас. Итак, начнем с действующих лиц. Моей матери, как вам известно, было двадцать три года, она была прекрасна как ангелочек: густые каштановые волосы, округлая фигурка, не лишенная стремительной грациозности, твердое упругое тело, пахнущее свежестью, великолепные глаза, а вот лицо было красноватое – признак частой невоздержанности за столом, к этому пороку она пристрастилась из-за желания понравиться своему любовнику, который вкушал с ней сладострастное наслаждение только тогда, когда терял рассудок от избытка выпитого вина и ликера. Люси, любовнице отца Ива, настоятеля монастыря и друга моего отца, было восемнадцать лет – об этом я также, кажется, говорила; это была светловолосая красотка с очень выразительными глазами, белокожая, с роскошными ягодицами и грудью, а её вагина, как утверждали наши блудодеи, была необыкновенно узка, то есть в самый раз для капуцинов. Служанки были сестрами, они потеряли невинность благодаря двум нашим распутникам в десятилетнем возрасте и с тех пор находились у них в услужении. Старшей, которую звали Мартина, было около шестнадцати лет, Леонарде, младшей, не исполнилось и пятнадцати; красивые фигуры, очаровательные мордашки, свежее тело – все это без преувеличения давало право зачислить их в категорию самых красивых крестьяночек Франции. Что касается монахов, они были примерно одного возраста. Однако мой отец казался старше и мог сойти за сорокалетнего; он имел внешность настоящего сатира, седоватую, с синим отливом бороду, черные глаза, удивительную силу, бешеное воображение и один из самых мощных членов в Европе, уступающий только фаллосу отца Ива, причем намного, так как последний имел в длину одиннадцать дюймов, включая здоровенную головку, и восемь в окружности. Иву было только тридцать пять лет, его физиономия была не так приятна, как у моего отца – маленькие глазки и длиннющий нос, – зато он отличался могучим телосложением и был ещё распутнее. Вся компания как раз выходила из-за стола, когда мы подскочили к изножью кровати, на которой только что занимались шалостями, чтобы прильнуть к щелям в перегородке, отделявшей нашу комнату от той, где начинались оргии. Судя по тому, как кружились у всех головы, мы поняли, что жертвоприношения, которые они собирались принести, будут логическим продолжением тех, которые праздновались в честь бога застолий. Особенно пьян был мой отец.
