Джеймс Бертрам - История розги
Произнося все эти просьбы, барышня, очевидно, знала, что ей не избежать наказания, так как сама расстегнула свое платье и развязала панталоны, а потом легла на кушетку и дала себя маркизе привязать, повторяя все время почти одни и те же слова, что вначале, теперь только с плачем, и еще просила не сечь ее очень больно.
Когда маркиза привязывала дочь, маркиз ходил по комнате и читал ей нотацию:
— Это ради вашей же пользы вас наказывают! — сказал он под конец.
— Да, конечно, нечего реветь и клясться. Ты труслива, как заяц, а блудлива, как кошка. Как пороть, так ты даешь обещание вести себя хорошо, а потом усаживаешься на колена к офицерам и целуешься. Ну, сегодня, я тебя и проберу же… Еще молоко не обсохло на губах, а тоже целоваться… Вот выйдешь замуж, тогда целуйся! Сегодня я тебе дам сто розог, но в следующий раз, так и знай, что за такие фокусы получишь двести розог! Ну, мой друг, теперь можно ее наказывать, — сказала маркиза.
— Вы можете кричать. Это не поможет. Не нужно целоваться! — И тотчас же он вытянул ее розгами.
Раздался какой-то визг барышни и слова:
— Ай, ай, не буду целоваться, простите, мама, мама, пожалей меня!
Удары наносились очень медленно и с большой силой, вызывая у девушки отчаянные крики и мольбы о прощении. Вы не можете представить, господин президент, что я переживал, слыша свист розог и дикий крик барышни… Промежутки между ударами розог казались мне целой вечностью… Видеть истязание и чувствовать свое бессилие помочь, такого положения не пожелаю своему заклятому врагу!
Под конец барышня не произносила слов, а только кричала бессвязно…
Я не стану утомлять вас, господин президент, описанием того, что я испытывал во время этого истязания несчастной барышни…
Когда ей дали сто розог, ее отвязали и позволили встать и уйти к себе в комнату.
Я не скажу, что хорошо целоваться с офицерами, но все-таки наказали ее страшно жестоко.
Барышня пошла, сильно пошатываясь и рыдая. На пороге маркиз ее остановил и спросил:
— Ну, Мег, обещаете ли вести хорошо? Вы видите, что бывает за непослушание! Очень больно! А в другой раз я вас накажу вдвое больнее!
— Честное слово, папа, я теперь постараюсь вести себя хорошо. Простите! — проговорила девушка.
Маркиз ответил:
— Ну, ступайте!
Удивительно, как под влиянием боли гордая девушка превращается в совсем маленькую девочку, готовую давать какие угодно обещания, унижаться и умолять о прощении, лишь бы только ее не секли розгами. В этом случае всякое чувство человеческого достоинства у большинства людей пропадает, и остается одно животное чувство страха боли и готовность какою угодно ценою избавиться от нее.
Как только дочь ушла, мать обратилась к мужу и просила его немедленно поехать в Ниццу — по ее поручению. По уходе мужа, маркиза выпустила из шкафа князя.
Он вышел оттуда весь красный, скорее даже багровый, с выпученными глазами…
Как будто ничего не произошло особенного, маркиза обратилась к нему со следующими словами:
— Мой муж вам говорил, что заседание совета общества назначено на сегодня в Ницце. Кстати, акции у меня здесь…
И она протянула ему довольно толстый пакет, который князь положил около себя, не удостоив его даже взглядом.
Он молча вынул чековую книжку из кармана, написал чек и передал его маркизе.
Это была, очевидно, своего рода плата за шкаф, которую он обязан был внести немедленно.
После этого они поболтали несколько минут и затем оба уехали вместе в Монте-Карло. Тогда я вылез из-под дивана и вернулся к себе на конюшню. Оказалось, что маркиз, перед тем, как уехать в Ниццу, спрашивал меня, но ему сказали, что я уехал для переговоров о покупке новой сбруи. Я решил забыть все виденное и уже почти забыл.
Однако, сопровождая барышню на ежедневную прогулку верхом и видя, как ее круп подпрыгивает в седле, я невольно рисовал в своем воображении тот же круп обнаженным и подпрыгивающим под ударами розог…
Тут только я понял всю гнусность подобного наказания для взрослой девушки.
Да, господин президент, женщина, раз наказанная розгами, вечно будет помнить подобное унижение.
Все шло хорошо вплоть до самого Карнавала. Так как я перестал следить, то не могу сказать, секли ли ее еще или нет.
Раз утром, когда я собирался прочесть хорошую нотацию за неприятность в конюшне конюшенному мальчику, вдруг я увидал страшную суматоху в доме… Кучер, повар, судомойка, оба лакея и обе горничные горячо о чем-то рассуждали. Подойдя к ним, я узнал, что румынский князь внезапно скончался в кабинете маркиза.
— Это ужасно, — говорила маркиза, — вдруг он вытянул руки и упал на пол, не произнеся ни одного слова!
Поблизости не было доктора, и пришлось послать за военным врачом альпийских стрелков, который мог только констатировать смерть князя.
Вечером за ужином, я имел глупость сделать предположение, не задохнулся ли князь в шкафу, причем рассказал прислуге все, что знал. Те уверили меня, что по французским законам я буду строго отвечать, если не пойду сейчас же к следователю и не расскажу ему всех подробностей».
Благодаря рассказу возникло обвинение в убийстве князя и истязании дочери маркизом и маркизой. На суде молодая девушка проявила полное великодушие, заявив, что ни о каком истязании не может быть и речи. Если ее как несовершеннолетнюю наказывали розгами, то это прежде всего касается ее одной. А она находит, что ее наказывали всегда только за проступки, наказывали, правда, строго, но никогда не секли жестоко. Она любит своих родителей, и у нее даже в мыслях не было желания жаловаться на них за то, что они ее наказывали розгами.
На основании вердикта присяжных заседателей, суд оправдал обоих обвиняемых. Испанцы продали виллу и уехали на родину, как сообщает та же газета. Удивительно, что другая прислуга не знала об экзекуциях над взрослой барышней. Вернее, некоторые знали, но боялись потерять место, а потому молчали.
Второй случай произошел в среде далеко не аристократической. Я пользуюсь дознанием, произведенным по распоряжению морского министра Томпсона и напечатанным в газете «Журналь».
В Гавре есть английский бар, в котором прислугой были три женщины, по именам, начиная с самой молодой из них: Аня из Манчестера, Рахиль неизвестно откуда и Титина из Монпелье.
Все три были довольно свеженькие, услужливые, вежливые и вовсе не недоступные.
Аня была блондинка, с милым овальным лицом, очень свеженьким; ей было двадцать лет; она умела танцевать канкан, матчиш и кекевок под аккомпанемент какого-нибудь бродячего музыканта.
