Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks
дня. Все мышцы у меня болят по-
прежнему, но голова больше не кружится.
- Вот это в самом деле называется поспать! Я рад, что ты проснулась, тебе
нужно принять еще таблетки.
- Что ты мне даешь?
- То, что Фред прописал. У тебя тяжелый грипп.
- А ты что тут делаешь?
- Здесь? - он строит гримасу. - Ей-богу, живу здесь.
Но я слишком еще слаба, чтобы шутить.
- Почему ты не на работе?
- Я их предупредил, - говорит он. - За тобой должен кто-нибудь ухаживать
еще несколько дней.
- Нет, - возражаю я, но едва сказав это, понимаю, что это неправда, что
он прав, оставаясь со мной дома. Я больше
ничего не говорю, он тоже.
* * *
Он оставался дома еще два дня и утро следующего. Мне пришлось лежать пять
дней в постели, а субботу и
воскресенье провести в гостиной на диване. Он купил больничный столик - сложную
штуку, покрашенную в белый цвет, на
ножках, с ящиком и с отделением для газет, - пичкал меня аспирином и
антибиотиками. Он делал мне какое-то пойло, и я
три дня подряд глотала его, не спрашивая, что я пью: это был, кажется,
абрикосовый сок, сок грейпфрута и ром, все горячее,
почти кипящее. Я сидела на его кровати в комнате с кондиционированным воздухом,
а за окнами пылал июль. В комнате
были задернуты занавески. Я прикрыла плечи его пуловером и глотала желтоватую
смесь, каждый раз глубоко засыпая
после. Позже он стал поить меня бульонами, потом молочными коктейлями (то
ванильным, то клубничным) и, наконец, он
перешел к нашим всегдашним обедам согласно своему обычному циклу. Мне стало
лучше. Голова стала ясной, но в теле по-
прежнему сохранялось такое ощущение, что я упала в пропасть. Он перенес в
спальню телевизор и положил пульт
дистанционного управления рядом со мной на подушку. Он покупал мне кучу
журналов. Вечером садился около кровати и
рассказывал, как дела у меня на работе (для чего специально ходил завтракать с
одним из моих сотрудников). Он научил
меня играть в покер и позволил мне выиграть. Ночью он спал на диване.
С восьми лет, когда я схватила оспу, никто никогда со мной так не
возился.
* * *
Сегодня я решила пойти купить подарок моей матери. Самое время: завтра ее
день рождения. Субботний день,
очень душно. Однако не скажешь, что на улице почти сорок градусов: в магазине
Сакса воздух ледяной, несмотря на то, что
магазин набит народом. Мы в ювелирном отделе рассматриваем браслеты и тонкие
золотые цепочки. Я выбираю один
браслет в форме сердца и другой, с крошечным букетиком эмалевых незабудок.
Именно в эту минуту он шепчет мне на ухо:
"Укради его!" Я подпрыгиваю, опрокидываю стопку свертков, которую стоящая рядом
женщина прислонила к прилавку.
Он исчезает в толпе.
Уши у меня горят так, что, кажется, вот-вот подожгут волосы. Я чувствую,
что кровь бросилась мне в лицо, вижу,
как на запястье пульсирует жилка. Потом я гляжу уже только на свою правую руку:
она сама зажала в кулаке браслет в
форме сердца.
Продавщица совсем рядом со мной, справа. К ней обращаются одновременно
три покупателя. У нее круги под
глазами, и улыбается она как-то натянуто. Тоненький голос внутри меня говорит:
нехорошо воровать по субботам.
Посмотри на нее: она вцепилась в край прилавка, как будто она в осаде, она
устала и особенно от того, что ей приходится
быть вежливой. Ей очень хотелось бы крикнуть всем нам здесь: "Дайте мне
вздохнуть! Уходите! Дайте мне вернуться
домой!" - Какой мерзкий поступок, - продолжает голос. - Ты могла бы своровать во
вторник утром. И подумать только, что
ты все эти годы ничего не своровала, даже жетон, упавший на пол в кабине
телефона-автомата. Начинать в твоем возрасте!
Я беру второй браслет в правую руку, беру цепочку и говорю продавщице, что я
хочу их купить. Она улыбается мне и
отвечает, глядя на браслет: "Мне тоже он очень нравится".
Я быстро расплачиваюсь, беру бумажный пакетик с украшениями и бросаюсь
вон из магазина. Он стоит,
прислонившись к стене у остановки автобуса на 15-й улице. Он делает мне знак
рукой и одновременно останавливает такси.
Открывает дверцу, ждет пока я перейду улицу и сяду, забившись поглубже.
- Неплохо, - говорит он, когда такси отъезжает. - Довольно быстро.
Сказав, он протягивает открытую ладонь к моей сумке. Я бросаю в нее
браслет - он мокрый, потому что руки у
меня потные, - и тихо говорю:
- Другой я купила. Я не могла...
Он смеется, берет меня за волосы и привлекает к себе. От его рубашки веет
свежестью. Кожа хорошо пахнет, как
будто он только что принял душ.
- Это не совсем то, о чем я думал, - говорит он, - но дело пойдет.
Потом насмешливо спрашивает:
- Ты что, дрожишь? - и обнимает меня.
Он, по-видимому, мной доволен, но, кажется, абсолютно уверен в себе, и я
спрашиваю себя, не знал ли он с самого
начала, что я сворую. Да, он ни на минуту в этом не усомнился. Я прячу голову
ему под мышку и закрываю глаза. На самом
деле все произошло быстро и даже легко.
Как только мы поднимаемся в квартиру, он берет конверт, кладет туда
браслет и то, что он стоит (39 долларов 95
центов) и наклеивает марку.
- Спустись и отправь это, девушка-продавщица очень славная. Они получат
это, самое позднее, во вторник.
Я смотрю на него, потом заклеиваю конверт. Он щелкает пальцами:
- Вот черт! Ты знаешь, что мы забыли? Купить оберточную бумагу, чтобы
завернуть подарок твоей матери. Я пойду
ее куплю и надеюсь, что когда вернусь, вид у тебя будет повеселей. Ты же не банк
ограбила!
Несколько дней спустя он показывает мне самый красивый складной нож,
который я когда-либо видела. Я сижу у
него на коленях, когда он вынимает его из внутреннего кармана пиджака. Рукоятка
у него серебряная, инкрустированная
перламутром. Он показывает, как лезвие выходит с легким щелчком, как нужно
вставлять его обратно в перламутровые
ножны.
- Хочешь попробовать?
Я беру его в руки: он холодный, точно мне по руке, как будто мне его
подарили много лет тому назад; он возвещает
мне, что пришло время великого самоуничижения.
Я неохотно возвращаю нож. Он снова открывает его, тихонько приставляет
лезвие мне к горлу. Я отодвигаюсь,
отодвигаюсь, пока дальше уже некуда. Сталь кажется безобидной, как зубочистка.
- Не смейся, - говорит он, - это запросто перережет тебе горло.
