Энн Райс - Наказание Красавицы
Красавица закрыла глаза, словно прячась от пробивающихся из тесного оконца ярких дневных лучей. Приглушенные звуки городской сутолоки, еле слышные голоса с улицы, далекие взрывы мужского хохота, слабо доносящиеся из трактирного зала, — все это постепенно сливалось в убаюкивающий ее монотонный гул. Мало-помалу свет за окнами, ярко полыхнув напоследок, начал тускнеть, комната стала погружаться в сумерки, лишь в камине еще бойко приплясывал крохотный огонь. Обхватив свою невольницу, капитан, мерно и глубоко дыша, забылся крепким сном.
У КОРОЛЕВСКОГО ЛЕТОПИСЦА НИКОЛАСА
Закрыв глаза, я в некотором изумлении задумался над словами Красавицы. Распорядитель аукциона тем временем громогласно объявлял одну ставку за другой, вокруг гудела и перекрикивалась толпа.
И правда, зачем нам подчиняться? Если уж мы оказались такими негодными, что нас в наказание выслали сюда, — какой теперь смысл в нашем послушании?
Вопрос Красавицы снова и снова эхом звучал у меня в ушах сквозь выкрики и ехидные насмешки зрителей, сквозь громкий и невнятный рокот сотен голосов — этот истинный голос толпы, грубый и совершенно нечеловеческий, постоянно накатывающий с новой силой. И пока меня безжалостно пинали, тыкали, отшлепывали, крутили на поворотном диске, ощупывали и разглядывали, я старался удерживать перед собой ее светлый образ, ее изящный овал лица, глаза, пылающие неукротимой независимостью.
Возможно, этот внутренний диалог и помог мне укрыться от творящейся вокруг кошмарной действительности аукциона. Как мне и прочили в замке, я стоял на торговом помосте, и со всех сторон выкрикивались неуклонно растущие ставки.
Казалось, я слышал все — и ничего. И в момент мучительнейшего раскаяния я даже пожалел, что оказался таким глупым рабом, который в прекраснейших королевских садах грезил об опале и высылке в этот скверный городок.
— …Продан Николасу, королевскому летописцу, — услышал я.
Затем меня грубо стащили по лестнице с помоста, и я очутился перед купившим меня человеком. Он казался единственным островком спокойствия в царившей перед платформой толчее и давке — со всех сторон меня пытались ущипнуть или шлепнуть по стоящему пенису или больно дернуть за волосы. В полнейшей невозмутимости и хладнокровии он поднял мне подбородок, наши глаза встретились… «Да, это мой господин!» — понял я.
Сама изысканность! Таким он казался, если и не своей комплекцией — кстати, достаточно крепкой при высоком росте и стройности, — то уж точно манерой держаться.
Слова Красавицы вновь настойчиво зазвучали в моем сознании, и на мгновение я, кажется, даже закрыл глаза.
Меня толкнули вперед, пропихнули сквозь толпу, и сотни самозваных надсмотрщиков велели мне шагать почетче, хорошенько поднимать колени, держать повыше подбородок и не давать опадать члену, — в то время как распорядитель аукциона своим лающим голосом уже вызывал на помост следующего раба. Меня же словно окутало гудящим, рокочущим туманом.
Всего лишь миг я видел своего нового господина — и этого мгновения мне хватило, чтобы запомнить его во всех подробностях. Он оказался всего на дюйм выше меня, с правильным, хотя и несколько худощавым лицом, с роскошной шевелюрой совершенно белых волос, не доходящих до плеч и закручивающихся крупными завитками. Для такой густой седины он был еще довольно молод, и, несмотря на высокий рост и совершенно ледяной взгляд голубых глаз с пронзительной чернотой зрачков, в нем чувствовалось что-то мальчишеское. Он был слишком уж красиво одет для городского простонародья. Впрочем, в подобных нарядах было немало зрителей, глядящих на площадь с балконов и из открытых окон, важно восседающих там на стульях с высокими спинками. Вероятно, зажиточные лавочники и их жены.
Хотя, помнится, распорядитель назвал моего господина «королевским летописцем».
Неторопливым жестом он велел мне идти впереди, и я невольно обратил внимание, что у Николаса красивые руки с длинными изящными пальцами.
Наконец я добрался до края площади, и меня перестали щипать и мучить. Часто и тяжело дыша, я оказался на тихой безлюдной улочке, по обе стороны которой сплошь виднелись кабаки, таверны, всевозможные лавки и запертые на засов двери. С облегчением я понял, что все обитатели улицы отправились на аукцион. Единственными раздававшимися в ней звуками были шлепанье моих босых ног по мостовой и резкое постукивание туфель господина. Шел он непосредственно за мной, так близко, что едва ли не задевал меня одеждой.
Неожиданно для себя я почувствовал крепкий удар ремнем, и его голос у самого моего уха произнес:
— Колени выше, и голову держи высоко.
Я тут же распрямился, встревоженный тем, что внешне позволил себе потерять достоинство. Приятель мой тут же окреп. Хотя, признаться, ноги уже порядком ныли от усталости. Я вновь представил загадочный образ Николаса — с гладким, совсем молодым лицом, с блестящими белыми волосами и в хорошо пошитом бархатном платье.
Улочка между тем изгибалась, становясь все уже и тенистее от будто нависающих над нею высоких остроконечных крыш. Навстречу нам попались молодые мужчина и женщина в чистеньких, накрахмаленных до хруста нарядах, и я вспыхнул стыдом, когда эти двое незнакомцев с осторожной брезгливостью меня обошли. Мое тяжелое дыхание, казалось, отражалось от стен. Сидевший на стуле перед дверью старик поднял глаза, провожая меня взглядом.
Как только мы разминулись с проходившей навстречу парочкой, я почувствовал хлесткий удар ремнем, и старик на стуле усмехнулся себе под нос, пробормотав:
— Хороший раб, сэр. Ладненький и крепкий.
Но почему, в самом деле, я должен шагать быстрее и выше держать голову? И почему нахлынуло на меня вдруг прежнее волнение, всплыли бунтарские вопросы Красавицы? Я словно наяву увидел эту храбрую непокорную принцессу, вспомнил ее жаркое, крепко вбирающее меня лоно, нашу запретную близость…
И эти воспоминания, в которые резко вторгался строгий голос поторапливавшего меня господина, просто сводили меня с ума.
— Стой! — внезапно скомандовал он и, дернув меня за руку, развернул к себе лицом. Вновь передо мной оказались его большие темно-голубые глаза с пронзительно черными зрачками и длинная, изящная, ничего не выражающая линия рта, без малейшего намека на насмешку или суровость.
Впереди нарисовались несколько неясных силуэтов, и когда прохожие остановились на нас посмотреть, меня охватило ужасно неприятное чувство.
— Тебя что, никогда не учили шагать как надо?! — взъелся на меня хозяин и так высоко вздернул мне подбородок, что я невольно простонал, всеми силами удержав себя, чтобы не вырваться. Ответить ему я не посмел. — Что ж, я научу тебя, как надо передо мной ходить! — рявкнул он и толчком поставил меня перед собой на колени. Обеими руками он ухватил мое лицо, не выпуская из правой ремень, и запрокинул мне голову вверх.
