Анастасия Эльберг - Прикосновение к невозможному
Шел девятнадцатый век. Хотя нет, он, скорее, летел, и заканчиваться не собирался, несмотря на то, что уже давно перевалил за вторую половину. Природа темного времени отличается от природы светлого, они текут в разном темпе, но никогда еще дни, года и века не бежали так стремительно. Еще каких-то три сотни лет назад мир двигался медленно, почти полз. Теперь же одна революция заканчивалась другой, война начиналась с того, что завершалась предыдущая, Османская империя, которую совсем недавно называли великой, теряла свое могущество. Длина платьев европейских модниц укорачивалась, мужчины все чаще предпочитали камзолам военную форму (ту самую, которую так любят на мужчинах женщины), а из уст дипломатов и политических деятелей все чаще звучал пугающий термин «национальное пробуждение».
Люди делили территории, проводили реформы, получали тысячи патентов на изобретения, прокладывали новые железные дороги — словом, дела обстояли так, будто кто-то встряхнул мир и вдохнул в него новый временной порядок. Девятнадцатый век, еще не успев закончиться, стал одной из главных поворотных точек в мировой истории. Когда-нибудь ему дадут особое имя: предположим, длинный девятнадцатый век. Но это будет потом. Да и сейчас это меня не особо волновало: все происходящее было так далеко, будто всего этого и не существовало. И порой мне казалось, что я живу не на Земле, а в параллельном мире. Тут есть только я, картины, скрипка, горы, озеро… и Дана, которая уже не должна была быть частью меня, но до сих пор ею являлась.
Здесь действительно не было людей — я наталкивался разве что на рыбаков, да и то в те периоды, когда во время прогулки уходил слишком далеко от дома. А гулял я много. Собственно, почти все время проводил на свежем воздухе: рисовал, играл или просто смотрел на восход или на закат. Иногда думал о том, что следовало бы вернуться: слишком тяжкой ношей ложилось на плечи Магистра отсутствие одного из старших карателей. Но эти мысли рано или поздно проглатывала пустота. Чем бы я ни занимался, она росла и увеличивалась, в какой-то момент стала такой большой, что поглотила меня, а потом — ту маленькую Вселенную, в которой я существовал. И теперь я жил в пустоте. Не было черно-белых очков, не было цветных очков. Была только пустота, иногда отзывавшаяся болью… от того, что она обо мне вспоминала.
Сложно передать эту боль словами. Представьте себе, что вы много веков любили какое-то существо. И вот эта любовь стала взаимной. Вы не просто счастливы: вы — одно целое, у вас одни мысли, одни желания, одни чувства. Абсолютный физический и духовный союз… нерушимый. До тех пор, пока одному из вас не предоставляют выбор: счастье или то, о чем мечтает каждый каратель — свобода от клятв. Неправильный, иррациональный выбор, и все знают, каким будет решение. Но все же предлагают выбрать, потому что это дань традициям.
Тот, кто снимает с себя все клятвы — включая клятву быть с вами до тех пор, пока Великая Тьма не распорядится иначе — уходит, но забывает какую-то часть себя у вас внутри. И эту часть никогда не убрать оттуда, как ни старайся. Когда существо, которое вы любили (и до сих пор любите) вспоминает о вас, эта часть отзывается, и вы чувствуете… будто у вас вырвали сердце. Будто вы умерли. Но потом сердце возвращают на место, вас воскрешают, и так — до бесконечности.
Что бы ты выбрала, Дана, если бы тебе пришлось выбирать еще раз? Глупый вопрос, ты бы снова выбрала свободу, и я не могу тебя осуждать. Чуть больше тридцати лет прошло с тех пор, как мы получили свои подарки: ты — желанную свободу, я — целый сонм демонов, которые разгрызают и без того разрастающуюся пустоту внутри меня. Но мне кажется, что это было вчера. Засомневалась ли ты хотя бы на секунду? Не уверен, что мне будет легче от этого знания, да и вряд ли его когда-нибудь получу, а поэтому предпочитаю тешить себя мыслью, что твой ответ был бы положительным.
Знаешь, почему смертные порой на порядок счастливее бессмертных, Дана? Они знают, что если есть начало, то будет и финал. Для них нет бесконечности. Они рождаются и знают, что умрут. Они понимают, что все конечно: и счастье, и страдание. Когда ты осознаешь, что скоро все изменится — ты станешь еще счастливее или начнешь страдать еще больше, сейчас точность не важна — то по-другому смотришь на жизнь. Смертные осознают, что все конечно, Дана, и в этом заключается их счастье, недоступное нам.
Вот почему они так боятся, когда кто-то предлагает им вечную жизнь. Они боятся увидеть смерть своих близких и любимых глазами бессмертного существа — существа, для которого жизнь стала бесконечной прямой. Они не знают, что это такое — бесконечное счастье. И, знаешь, теперь я понимаю, что бесконечного счастья нет. Проблема только одна — я бессмертен, а, соответственно, все, что происходит в моей жизни, подчиняется другим правилам. Смертный может сказать: даже если я буду болеть всю жизнь, то умру в свои семьдесят-восемьдесят, и мои страдания закончатся. А мне страшно — и я не боюсь признаться себе в этом — думать о том, сколько я буду страдать. Может, век. Может, тысячелетие. Может, еще дольше. На все воля Великой Тьмы. Так, может, ты будешь милостива ко мне, Дана, и позволишь себя забыть?
Она пришла неожиданно, хотя я не мог отделаться от мысли, что подсознательно ждал ее визита. Конечно же, она знала, что я дома, могла войти без стука, что я приму ее, но не вошла — села на берегу и принялась ждать. Женщина, встретившая меня тогда, когда я впервые переступил порог Темной Библиотеки, существо, которому предстояла нелегкая миссия — передать мне часть темного знания. Она могла рассказать мне все, но предпочла поделиться лишь малой долей того, что знала, и дать мне ключ к двери, за которой я нашел бы все остальное. Будь на моем месте кто-то другой, она бы поступила иначе, но она знала, что я смогу воспользоваться этим ключом.
Авирона. Самое непостижимое создание из тех, к кому темные существа обращаются «Великий» или «Великая», после Темного Основателя. Самое непостижимое и, наверное, самое близкое мне после… не хочу даже мысленно называть твое имя, сестра, не хочу нарушать твой покой; Великая Тьма забрала твою душу, и теперь никто не вправе тревожить тебя.
Я был нерадивым учеником. Меня интересовали вещи, о которых другие даже не думали, я задавал тысячи вопросов, ответы на которые должен был понять только со временем, я торопился, так как хотел узнать все и сейчас и, наверное, порой ей было трудно держать себя в руках. Но Авирона никогда не злилась. Она ни разу не повысила на меня голоса, ни разу не осудила.
