Энн Райс - Белинда
— Послушай, Джереми, вот ты делаешь детские книжки. Они сентиментальные, они нравоучительные, они красивые…
— Меня сейчас стошнит. Хотя мои книжки — именно то, что я хочу делать. Алекс, для меня они и есть правда. Иногда мне даже хочется, чтобы это было не так. Не похоже, будто есть нечто лучшее, что я скрываю или упускаю.
— Разве? Джереми, мы знакомы уже много лет. Ты можешь писать любые картины. И что? Ты рисуешь маленьких девочек в доме с привидениями. И правда состоит в том, что подобные картинки лучше продаются…
— Неправда, и ты, Клементайн, знаешь это лучше других.
— Ты рисуешь своих девчушек, потому что нуждаешься в поклонниках и хочешь, чтобы тебя любили. Джереми, не надо говорить со мной о правде! Правда здесь ни при чем.
— А вот и нет. Уверяю тебя, люди нас больше любят за правду, — произнес я, чувствуя, что начинаю закипать. — Я абсолютно уверен. Звезды демонстрируют свое грязное белье в печати, и публика с удовольствием в нем копается, потому что это и есть правда.
— Нет, сынок, нет. Они скармливают публике только грязь относительно определенных вещей, и ты знаешь, что я имею в виду, — сказал Алекс. В воздухе повисла неловкая пауза, и, чтобы разрядить обстановку, мой друг, легко сжав мне плечо, добавил: — Ну давай же, Уокер!
Но я уже не мог остановиться. Слишком больным был вопрос. Ведь за обедом он прямо-таки засыпал нас забавными историями, и ни одной не оказалось в его книжке! А я тоже хорош. Какого черта сказал репортеру на торжественном обеде два дня назад, что написал «В поисках Беттины», поскольку этого ждали от меня читатели?! Неужто я действительно так думаю? Всего-навсего небольшая оговорка, но она до сих пор мучает меня — и поделом!
Здесь был еще один важный момент, имевший для меня критическое значение, но я был слишком пьяный или слишком усталый, чтобы уловить его.
— Сам не знаю, что на меня сегодня нашло, — начал я. — Но уверяю тебя, если ты вставишь все, что знаешь, в свою книгу, они полюбят тебя еще больше. Они сделают из нее фильм.
— Джер, они в любом случае сделают из нее фильм, — от души расхохотался Алекс. — Мы уже получили два серьезных предложения.
— Хорошо-хорошо, — сдался я. — Деньги, нижняя планка и прочий вздор… Мне ли не знать! Я вот собираюсь написать пару картин ради денег.
— И ты продашь свою маленькую Анжелику, или как бишь ее там, киношникам. Так ведь? Но послушай меня, сынок, после того как ты создал «В поисках Беттины», тебя признали гением. Видел ее на витрине в деловой части города. Даже не в магазине детской книги! Джереми, ты гений! Не спорь. «Тайм» не ошибается.
— Да пошел он! Алекс, что-то не так. Со мной что-то не так. Поэтому я с тобой и воюю. Все очень плохо.
— Брось! Мы с тобой в полном порядке, — растягивая слова, произнес Алекс. — И всегда были в порядке. Ты прославился благодаря ребятишкам, и когда будешь описывать свою жизнь, то солжешь им, и ты это знаешь.
— Я не виноват, что мои книги сентиментальные и нравоучительные. Богом клянусь, мне просто выпала такая карта. Я вытянул счастливый билет. Если ты художник, то одержимость возникает помимо твоей воли, черт побери!
— Ладно-ладно, — махнул рукой Алекс. — Не горячись. Послушай меня, умник. Разреши привести прекрасный пример, почему я не могу публиковать правдивые истории. Вот ты, например, хочешь, чтобы я сделал достоянием гласности то факт, что, когда твоя мать умирала, ты написал за нее два последних романа?
Я не ответил. У меня было такое чувство, будто он дал мне под дых.
Мы остановились на красный свет на абсолютно пустом перекрестке авеню Ван-Несс и Калифорния-стрит. Я смотрел невидящими глазами прямо перед собой, не в силах взглянуть на Алекса.
— Похоже, ты не знал, что я в курсе? — поинтересовался Алекс. — В курсе того, что ты написал «Сент-Чарльз-авеню» и «Багровый Марди-Гра» от начала до конца?
Я включил первую передачу и, нарушив правила должного движения, свернул налево, на Калифорния-стрит. Алекс был моим самым близким другом, но я и не подозревал, что он знает нашу семейную тайну.
— Тебе что, издатели рассказали? — спросил я.
То были и издатели моей матери — двадцать пять лет назад. Но всех их давно уже нет.
— Я никогда не слышал, чтобы ты об этом говорил, — продолжил Алекс, не ответив на мой вопрос. — Никогда. Но ты написал две последние книги, так как она была слишком слаба и ее мучили боли, чтобы писать самой. А критики считают их ее лучшими произведениями. Но ты не сказал правды ни одной живой душе.
— Сюжеты и персонажи были ее, — защищался я.
— Скажи это кому-нибудь другому!
— Я каждый день читал ей главы из романов. Она все контролировала.
— Ну да, конечно, она беспокоилась, что оставляет тебе кучу счетов за лечение.
— Я пытался отвлечь ее, забыть о болях. Она хотела этого.
— А ты сам-то хотел этого? Опубликовать две книги под ее именем?
— Алекс, ты делаешь из мухи слона. Она умерла двадцать пять лет назад. И кроме того, я любил ее. Я делал все ради нее.
— И книги ее по-прежнему в каждой библиотеке нашей страны. А экранизация «Багрового Марди-Гра» по-прежнему буквально каждую неделю идет в ночное время то по одному каналу, то по другому.
— Оставь, Алекс! Какое отношение это имеет к…
— Нет, Джереми. Очень даже имеет. Ты ведь никогда ничего не расскажешь в память о ней. Взять хотя бы ее биографию. Что она собой представляет? Я прочел ее много лет тому назад — и, знаешь, не нашел ни единого упоминания о твоем соавторстве.
— Обычная макулатура.
— Конечно. Но, Джереми, подлинная трагедия в том, что никто и никогда не расскажет лучшую историю о твоей матери. Может быть, единственную историю о ее жизни, которую следовало рассказать.
— Ну а теперь можно мне сказать? — посмотрел я на Алекса. — Именно это я и пытаюсь тебе втолковать. Правда — она и есть правда, черт подери!
— Нечего повышать на меня голос. Следи за дорогой.
— Да, но это и есть моя проклятая точка зрения! — уже орал я. — Правда — это коммерческая реклама.
Мы уже свернули на подъездную дорожку «Стэнфорд-корта», и я вздохнул с облегчением, поняв, что мы практически приехали. Я чувствовал себя подавленным и напуганным. Мне хотелось домой. Или снова отправиться на поиски Белинды. Или надраться вместе с Алексом в баре.
Я остановил машину. Алекс сидел, не говоря ни слова. Наконец он нажал на прикуриватель и достал сигарету.
— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, — нарушил он молчание.
— Ни черта! К тому же кому какое дело до той истории? Можешь ее рассказать.
