Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks
можешь объяснить соседу смысл шутки,
или когда сам не понимаешь какой-нибудь шутки, или когда не можешь перестать
смеяться, даже если тебе уже плохо от
смеха.
- Боже мой...
Он трет лицо и стучит кулаком по валикам. Я сняла пояс с головы и держу
на коленях.
- Я осуществил, - говорит он улыбаясь, - свою старую фантазию. Когда я
был подростком... Нет, когда мне было лет
одиннадцать, или еще меньше... Ну, не важно. Меня это всегда возбуждало, и в
одиннадцать, и в пятнадцать, и в двадцать
два, и в тридцать два года... Черный пояс с резниками не в журнале, не в фильме,
а на живой женщине! Ни одна из женщин,
с которыми я спал, его не носила, ни одна... Пришлось мне позаботиться об этом
самому.
Он подмигивает мне.
- Хочу посмотреть, на что это похоже в реальной жизни.
Я сказала ему, что пояса никогда не носила, хотя один раз несколько лет
назад хотела себе его купить. Но я себя в
черном просто не представляла, если бы я купила, то розовый или, может быть,
белый. Мы снова оба смеемся. Он
описывает мне весьма дотошную продавщицу, которая его обслуживала. Это была
женщина в возрасте наших матерей:
дородная, безупречно одетая, вежливая и равнодушная. Она выложила перед ним весь
ассортимент поясов и показала
особенности каждого: у этого - пристегивающаяся резинка, у того сзади эластичная
вставка, еще на одном - особые зажимы;
есть с розетками всех цветов из разных материй на зажимах и так далее. Все,
разумеется, можно стирать в холодной воде.
- Вы выбрали одну из моделей, которые легче всего продаются, сударь, -
сказала она ему.
Он хотел было спросить, какова же другая, но раздумал, когда она ядовито
спросила его:
- Угодно вам что-нибудь еще?
- Посмотрим теперь другую коробку, - радостно говорит он, отодвигая
столик от дивана.
Он сидит, раздвинув ноги, прямо поставив босые ступни на ковер; он
опирается локтями на колени, а подбородком
на ладони; волосы его еще не совсем высохли (он перед самым обедом принял душ) и
падают на лоб. На нем белая
хлопковая рубашка с засученными рукавами, расстегнутая на груди, волосы на груди
наверху вьются, а книзу редеют; он
натянул старые шорты.
- Ты знаешь, на кого ты сейчас похож? - спрашиваю я. - На Робинзона Крузо
на острове, который уверен в том, что
костюм ему никогда больше надевать не придется. Ох, как я тебя люблю!
Он хмурится, кусает губы, стараясь скрыть выражение лица: он, кажется,
немного испуган и восхищен. Я так его
люблю, что у меня мутится в глаза. Он ложится на диван, откидывает голову назад
на валик, запускает руки в волосы и
говорит старательно ровным голосом, глядя в потолок:
- Вот так это и должно быть. Мы должны теперь так и продолжать, вот и
все.
Внезапно он поднимается, наклоняется вперед и, тыча в меня пальцем, орет:
- Открывай другую коробку, шлюха, открывай, подлиза ты и плакса!
Открывай, дерьмо!
- Хорошо, хорошо, сударь, - отвечаю я.
Это коробка для обуви от Шарля Журдана, магазина, в который я никогда не
заходила, благоразумно считая, что
моя кредитная карточка в Блумингдейле и это не дает мне достаточно поводов для
соблазна. Я разворачиваю бумагу и вижу
пару серых замшевых туфель, очень элегантных, на удивительно высоких каблуках.
- Благое небо, я и не знала, что бывают такие высокие каблуки!
Он встает с дивана и садится рядом со мной. Вид у него удрученный.
- Ах, я понимаю, что ты хочешь сказать!
- Что я хочу сказать? Это туфли.
- Конечно, туфли. Но мне кажется, что они тебе не нравятся. Скажи, не
нравятся? Ну, если не считать каблуков?
Я беру в каждую руку по туфле: замша мягкая, как бархат.
- Потрясающие туфли. Конечно, эти заграничные штучки носить трудно, да и
стоят они, должно быть, целое
состояние. А так, конечно...
Он пожимает плечами, как будто что-то его смутило.
- Послушай, - говорит он, - я купил их не для того, чтоб ты их носила. Я
хочу сказать, носила на улице.
Он мне показывает вещи от Бендела.
- Это для нас. Для меня. Для нас обоих. Я хотел бы... То есть, я
говорю... Но если они тебе действительно не
нравятся...
Мне вдруг кажется, что передо мной совсем молодой парень, который
приглашает меня выпить с ним по рюмке и
приготовился к тому, что получит от ворот поворот. Я таким никогда его не
видела.
- Дорогой, - лихорадочно говорю я, - они очень хороши. Ты пощупай кожу.
Конечно, я буду их носить.
- Я очень рад, - отвечает он.
В голосе его еще слышно смущение.
- Я надеялся, что они тебе понравятся.
Голос его становится обычным:
- Надень все это. Быстренько.
Я повинуюсь. Как каждый вечер до сегодняшнего (и это будет последний) на
мне только рубашка, и я быстро
надеваю пояс. С чулками немного сложнее. Туфли мне в самый раз.
- Я взял с собой твои черные, - говорит он. - Я настоял, чтобы они нашли
девушку с тем же размером. Она
перемерила девять пар, пока я не остановился на этой. К счастью, у тебя ходовой
размер.
Каблуки настолько высоки, что наши головы почти вровень. Он прижимает
меня к себе, кладет руки на мою грудь,
обводит пальцами вокруг сосков. Глаза его почти ничего не выражают.
В серых радужках я вижу два миниатюрных отражения своего лица. Его руки
спускаются ниже, на живот, к поясу,
следуют его контуру, одну за другой трогают резинки, потом верх чулок. Уже почти
стемнело. Он зажигает лампу за нами.
- Стой на месте, - говорит он мне, а сам садится на диван. - А теперь, -
добавляет он чуть охрипшим голосом, - иди
сюда. И не спеши.
Я медленно иду вперед по ковру. Иду мелкими осторожным шажками, мои руки
неловко болтаются. Что-то гудит у
меня в ушах, и дыхание мое становится тяжелее.
- Повернись, - говорит он, когда я уже в нескольких сантиметрах от
дивана.
Я едва слышу его.
- Подними рубашку.
Я поворачиваюсь, держась очень прямо и прижимая подол рубашки к груди.
- Ты разочарован? - спрашиваю я, и голос мой звучит пронзительно.
- Шутишь? Ты восхитительна, - шепчет он позади меня, - восхитительна,
кошечка.
Я закрываю глаза. Слушаю гул в ушах: каждая частица моего тела хочет,
чтоб до нее дотронулись. Я стараюсь,
чтобы у меня разложило уши, зеваю, трясу головой.
"Прошу тебя, прошу тебя..." - шепчет во мне какой-то голос.
- Стань на четвереньки, - говорит он. - И хорошенько подними рубашку.
