Энн Райс - Белинда
Если Дэвид Александер и отреагировал на репортаж, то никак этого не показал. Дэн не сказал: «Я ведь тебе говорил», за что я ему более чем признателен. Он просто сидел и что-то записывал.
Затем в дверь позвонили, и Джи-Джи сообщил нам, что пришла полиция.
Полицейскими оказались двое высоких мужчин в штатском, которые очень мило засуетились и заахали при виде Алекса, сообщив ему, что видели его фильмы и «Полет с шампанским» тоже. Все дружно рассмеялись, даже Дэн с Дэвидом добродушно улыбнулись, хотя я видел, что Дэну явно не по себе.
Затем полицейский, что постарше, лейтенант Коннери, попросил автограф для своей жены. Другой полицейский рассматривал игрушки с таким видом, будто производил инвентаризацию. Его почему-то особенно заинтересовали куклы, и он взял разбитую куклу и провел пальцем по треснувшей фарфоровой щеке.
Я пригласил их пройти на кухню, и Дэн налил им по чашечке кофе. Коннери сказал, что предпочел бы побеседовать со мной наедине, без адвокатов, но Александер, улыбнувшись, покачал головой, и все опять вежливо засмеялись.
Если не считать обаятельной улыбки и приятного голоса, Коннери оказался ничем не примечательным человеком: коренастым, с сединой в волосах, квадратной челюстью и серыми глазами. У него был акцент жителя окраин, похожий на уличный акцент выходцев из Ирландии и Германии, обосновавшихся в Бостоне или Нью-Йорке. Второй полицейский во время разговора предпочел держаться в тени, так что я его толком и не разглядел.
— Итак, Джереми, вы добровольно согласились побеседовать с нами, — придвинув ко мне магнитофон, сказал Коннери. — И вы знаете, что обвинение вам пока не предъявлено. Пока. Так как оно может быть предъявлено позже. И если мы все-таки решим предъявить вам обвинение, то зачитаем вам ваши права.
— В этом нет необходимости. Я знаю свои права.
Александер опять сложил пальцы домиком, а Дэн стал белым как полотно.
— Вы можете в любой момент попросить нас удалиться, — заверил меня Коннери.
Его слова вызвали у меня улыбку. Он напоминал мне копов и пожарных, что были среди моих новоорлеанских родственников по материнской линии: все как один крупные мужчины с седыми волосами а-ля Спенсер Трейси.
— Я понимаю. Расслабьтесь, лейтенант, — грустно улыбнулся я. — Наверное, с вашей точки зрения, это дело кажется чертовски странным.
— Джереми, почему бы тебе просто не ответить на вопросы? — раздраженно спросил Дэн, который, похоже, уже был на пределе.
Александер не проронил ни слова и напоминал восковую фигуру.
— Ну что ж, Джереми, я все скажу, — произнес Коннери и вытащил из кармана пачку сигарет. — Вы не против, если я закурю? Большое спасибо. Сейчас никогда не знаешь, где можно курить, а где — нет. Сейчас, чтобы сделать затяжку-другую, необходимо выходить на заднее крыльцо. Я иду в свой любимый ресторан, хочу выкурить свою обычную послеобеденную сигарету, а мне говорят «нет». Так вот, Джереми, на настоящий момент больше всего нас волнует одно: установить местонахождение Белинды Бланшар. Итак, мой первый вопрос: Джереми, вы знаете, где она сейчас?
— Не имею ни малейшего понятия. В своем письме, отправленном мне в Новый Орлеан, она написала, что находится за две тысячи миль от меня, что может означать Европу, или Западное побережье, или Нью-Йорк. Кстати, примерно четыре недели назад, а точнее седьмого, ей исполнилось семнадцать. Когда она уезжала, у нее с собой была приличная сумма денег и одежда на все случаи жизни. Если бы я знал, где она, то немедля отправился бы туда прямо сейчас. Я попросил бы ее выйти за меня замуж, так как люблю ее и считаю, что самое правильное для нас — срочно пожениться.
— Джереми, а вы думаете, она выйдет за вас? — растягивая слова, ничего не выражающим тоном спросил Коннери.
— Не знаю. Надеюсь, что так.
— Почему бы вам не рассказать нам все?
Я вспомнил о словах Джи-Джи, который давеча сказал, что у них навязчивая идея насчет Белинды. А потом я вспомнил о том, что советовал мне сделать Дэн.
Я начал свой рассказ с описания нашей первой встречи, о заварушке на Пейдж-стрит и о том, что она переехала ко мне. Да, в заявлении того полицейского все верно. Я действительно назвался ее отцом. Я хотел ей помочь. Привез ее к себе домой. Но я действительно не знал, кто она такая, а одним из ее условий было не задавать лишних вопросов. Потом я перешел к своим картинам. Рассказал о тех месяцах, что мы были вместе. Словом, обо всем хорошем, что было между нами…
— А затем здесь появилась Бонни, — прервал меня Коннери. — Ее частный самолет приземлился в Международном аэропорту Сан-Франциско десятого сентября в одиннадцать сорок пять. Там Бонни встречала ее дочь. Все верно?
Я ответил, что не знаю наверняка. И объяснил, что узнал, кто такая Белинда на самом деле, только посмотрев «Конец игры». Я подробно описал визит Бонни и наш разговор в «Хайятте», во время которого Бонни попросила меня присмотреть за Белиндой.
— Если уж быть до конца точным, она пыталась шантажировать вас?
— Почему вы так считаете?
— Я основываюсь на заявлении водителя лимузина, который слышал, как они с дочерью разрабатывали план действий. Машина была припаркована, а стекло, отделяющее его от пассажиров, поднято не до конца, так что он слышал каждое слово.
— Тогда вы знаете, что все было разыграно, как по нотам. Кроме того, перед тем как покинуть «Хайятт», я забрал у нее негативы.
Рассказав ему правду, я почувствовал огромное облегчение. Получается, он знал самую неприятную часть нашей истории. И мне не надо было ничего ему рассказывать. Теперь я мог более или менее чистосердечно признаться в причине и последствиях той роковой стычки с Белиндой.
Я подробно рассказал о драке, об уходе Белинды, о письме, которое пришло пять дней спустя, и о мотивах, побудивших меня, не откладывая, выставить картины.
— Словом, мы с ней совпали по фазе, — произнес я. — В какой-то момент наши желания совпали. Я всегда хотел показать картины. И к тому времени, когда мы уехали в Новый Орлеан, мне уже не было нужды обманывать себя. А сейчас мне следовало выставить картины уже ради нее, потому что все должны были узнать, кто она такая; потому что это было единственным способом дать ей возможность больше не прятаться и не убегать, а возможно, и заставить ее понять и простить меня.
Раздавив окурок в пепельнице, Коннери изучающе смотрел на меня.
— Вы позволите взглянуть на письмо? — спросил он.
— Нет, оно принадлежит Белинде, оно не мое. Письмо хранится там, где его никто не сможет найти. Я не могу сделать его достоянием гласности, поскольку оно ее, и только ее.
