Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 2
А ведь они с дорогим Никитой Сергеевичем совершен о правы! Зачем? Зачем все это? — Он замолчал, глядя сквозь меня.
— Но ведь то, что я видела у вас в мастерской, все это понятно и, по-моему, совершенно не абстрактно… Чего он к вам-то прицепился…
— Мало реализма! Народу не нужно то, что я делаю.
— Мне нужно. Что я — не народ?
— Ты гнилая интеллигенция! Художник не может равняться на таких, как ты…
Столько горького сарказма было в его словах, что у меня просто сердце сжалось, хоть я и зареклась в последнее время жалеть мужиков…
— Ну ничего, вот вылеплю тебя, и ты всех примиришь! И правых и левых, и верхних, и нижних. Только вот вылепить будет трудновато…
— Почему?
— В тебе слишком много женского. Тут не на что намекать! Все слишком явно и сильно, а искусство любит намеки… Но ничего! Попробовать, я думаю, стоит? Попробуем?
— Попробуем! — отважно согласилась я.
— Тогда раздевайся.
— Прямо сейчас? — мне стало немножко не по себе.
— А чего время зря терять? — удивился он.
— Прямо здесь? — осторожно спросила я, напряженно соображая, где же он прячет нужное количество пластилина или глины?
— Мне твой стриптиз не нужен, раздевайся где хочешь. Только дай мне бумаги. У тебя есть бумага?
— Только оберточная.
Весь ватман, если вы помните, использовал Гений, и у меня в доме остался только довольно толстый рулон крафт бумаги цвета луковой шелухи, подаренной мне директором магазина. Я ее использовала для моделирования и кройки одежды.
— Покажи, — приказал он.
Я отвела его в прихожую, где за вешалкой в углу стоял рулон.
— Пойдет, — деловито сказал он. Было заметно, что его настроение улучшается с каждой минутой. — Дай нож.
— А вы из него браслет делать не будете? — улыбнулась я.
— И есть же охота острить, — нахмурился он. — Дай нож.
Я принесла ему длинный кухонный нож. Он стал разматывать бумагу и точными уверенными ударами ножа отсекать нужные куски. Я невольно залюбовалась его работой. Обожаю, когда кто-то красиво работает!
— Чего тянешь резину? — буркнул он, быстро взглянув на меня. — Иди раздевайся.
3Я приняла душ и сперва хотела выйти к нему в халате, а уж при нем сбросить, но подумала; что в этом все-таки будет какой-то элемент стриптиза, и отказалась от халата. Я вспомнила натурщиц, которых видела в мастерской у Ильи, и скрепя сердце вышла из ванной.
Оказалось, что, пока я мылась, он углядел на кухне за столиком бабушкину большую фанерную доску с бортиками, на которой она разделывала тесто на пироги, и превратил ее в импровизированный планшет, заложив внутрь стопку нарезанной крафт-бумаги шершавой стороной вверх. Теперь он сидел в гостиной, поставив доску на колени и придерживая ее левой рукой, правой уже что-то чиркал по бумаге толстенным цанговым карандашом.
Не успела я перешагнуть порог в гостиную, как он остановил меня:
— Подожди. Встань в дверях. Прислонись правым плечом к косяку, задумайся.
Я выполнила. Через несколько секунд он бросил на пол первый эскиз, на котором я увидела себя, изображенную несколькими точными меткими и сильными линиями.
— Хорошо, прислонись левым плечом, руки скрести на груди.
Я сделала и это. И новый эскиз полетел на пол.
— Теперь возьмись двумя руками за косяки… Нет, нет, повыше руки, а сама немного назад… Так, словно ты на вершине горы и собираешься оттолкнуться от двери и полететь, Вот так, хорошо. — Он кивнул на полку с пластинками. — У тебя Скрябин есть?
— Только одна пластинка.
— Что?
— «Поэма экстаза».
— Пойдет! — кивнул он, не отрываясь от рисунка. — Хорошо! — Эскиз полетел на пол. — Поставь Скрябина, — сказал он, хищно сощурив глаза и ловя каждое мое движение, пока я ставила.
— Прекрасно! — воскликнул он при первых звуках музыки. — Теперь сядь на стул.
Я неловко села, положив руки на колени.
— Не так, не так! — словно от зубной боли, весь перекосился он. Верхом на него сядь, лицом к спинке, а ко мне задом.
Представив картину, которая при этом откроется его взору, я немного замешкалась.
— Да что ты жмешься! Поворачивайся! Ты прекрасна со всех сторон! — сердито крикнул он.
Я села как он велел. Потом он заставил меня перевернуться вместе со стулом лицом к нему. Я засмущалась еще больше, ведь ноги у меня были сильно разведены, а спинка стула не была сплошной… Но его, казалось, ничего не смущало в моих позах. Он делал эскиз за эскизом со скоростью фотоаппарата. Его толстый карандаш порой не шуршал, а как то подвизгивал от скорости штрихов.
Потом он велел мне сесть на корточки.
— Как? — не поняла я.
— Как будто мочишься в кустах у дороги, — усмехнулся моей непонятливости он.
— Лицом к вам?
— Сперва лицом, потом боком, потом спиной… Не бойся, я долго не буду, ноги не затекут…
— А я и не боюсь, — неверным голосом ответила я. Меня начинала бить мелкая дрожь…
— А мне кажется, немножко побаиваешься… Ты раньше-то позировала?
— Да, Илье. Но это уже было после…
— После того как вы переспали?
— Да.
— Это не интересно. Не тот накал! Не та энергетика! Первый раз надо до. Только тогда видишь истину! Истина в желании. Ну все, вставай и подойди ко мне. Ты щекотки боишься?
— Нет, а впрочем, не знаю. А почему вы спрашиваете?
— Я сейчас буду тебя щупать.
У меня округлились глаза.
— Да ты не бойся, я чисто профессионально.
— А я и не боюсь, — сказала я и с замирающим сердцем шагнула к нему.
Он поставил свой планшет на пол и положил обе руки мне на бедра, там где кончалась талия. Я невольно вздрогнула всем телом.
— Да не дергайся ты! — проворчал он. — Я же должен тебя почувствовать, узнать, как у тебя там внутри все устроено… Где косточки проходят, где они крепятся…
Приговаривая таким образом, он скользил своими могучими руками по моему телу. Он ни в коем случае не ласкал меня, не гладил, — он знакомился с моим телом, пытался увидеть его на ощупь, как слепой. Прощупывал его, действительно, будто доставая, будто прикасаясь к косточкам… Местами он крепко мял его и словно лепил, как воск, а я под его огненными, такими чуткими и умными руками таяла как воск. Потом он мне велел лечь на диван.
— Зачем? — спросила я.
— Чтобы твои мышцы на ногах, на пояснице и на спине расслабились…
— А художник должен хотеть свою модель, когда работает? — спросила я прерывающимся голосом.
— А как же! — воскликнул он. — Еще как! И чем больше хочет, тем гениальнее будет произведение. Все изобразительное искусство — это воплощенная эротика.
