Робин Шоун - Женщина Габриэля
— Да. Если это то, чего вы желаете.
— Но вы бы получили удовольствие от овладения вами таким способом?
— Я… — Не знаю. Виктория сглотнула; груди качнулись в такт движению; груди, к которым он ещё должен был прикоснуться. — Удовольствие всегда предпочтительнее боли.
— Во всяком удовольствии всегда есть боль, мадемуазель, — сказал он удивительно отстранённым голосом. — Французы иногда называют оргазм la petite mort, маленькая смерть. Вы бы разделили вашу боль… так же, как и удовольствие?
Маленькая смерть…
На улицах Лондона нет маленькой смерти; каждая из них — окончательная.
— Я попытаюсь, — ответила она.
— Вы бы позволили мне держать[10] вас, когда наши тела будут истекать потом, а запах секса наполнит наши легкие, — сказал он, скорее как утверждение, а не вопрос.
От его слов по телу пробежали электрические разряды.
— Никто никогда не держал меня в объятиях, — непроизвольно призналась Виктория. Ничейный ребенок…
Но Виктория не хотела думать об этом. Не сегодня вечером.
— Но вы позволите мне держать вас, — упорствовал он.
Истекающие потом. Запах секса, заполняющий их легкие.
Она глубоко вздохнула, чувствуя запах слабого чистого мужского аромата, присущего ему.
— Да.
Виктория позволила бы ему держать её.
— И держали бы меня.
Пустота в его глазах сжала её сердце. Он не верил в то, что женщина захочет держать его в своих объятиях.
Или возможно он не верил в то, что шлюха захочет держать его.
— Да, — сказала Виктория.
— Потому что я дам вам две тысячи фунтов, — подталкивал он.
— Да, — солгала Виктория.
Вовсе не из-за двух тысяч фунтов она разделила бы с ним своё тело: этот мужчина затронул её струну своими словами, если не телом.
В голове Виктории зазвенел крошечный предупреждающий звоночек. Он словно говорил ей, что было верхом самонадеянности для такой, как она, женщины, — женщины без опыта, — думать, что такой мужчина, как он, тосковал по близости.
Виктория проигнорировала предупреждение.
Его волосы были длиннее, чем того требовала мода; они вились у него над воротником.
Чувствуя себя необычайно слабой и в тоже время — бесконечно могущественной в своей женственности, она протянула дрожащую руку, чтобы прикоснуться к серебристому локону.
От него не последовало никакого предупреждения или протестующего движения, но внезапно расстояние между ними оказалось много больше тех нескольких дюймов, что разделяли их тела.
— Одевайтесь, мадемуазель, — категорично заявил он. — И назовите мне имя человека, который нанял вас.
Глава 3
«Одевайтесь», — отдалось в ушах Виктории. А вслед за этим: «И назовите мне имя человека, который нанял вас».
Внезапно она ощутила тепло камина на своих грудях и ягодицах, которые вдруг стали похожи на глыбы льда.
Тяжелые.
Нескладные.
Нежеланные.
Она не понимала, почему белокурый мужчина отстранился. Ей не было нужды понимать.
Отказ был отказом на любом языке, неважно, словесном или физическом.
Цепляясь за свою боль, Виктория отступила назад.
Левый каблук подвернулся.
Она отчаянно ухватилась… за белую ткань.
Шпильки дождем посыпались на столешницу из черного мрамора.
С силой врезавшись в стол, она уставилась сквозь пряди темных безжизненных волос на пистолет. Рукоятка была вырезана из розового дерева, ствол тусклый, сизого цвета. Такого же цвета, как волосы ее отца, ошеломленно отметила она. А потом на виду остался только тусклый сизый металл, дерево поглотили длинные изящные пальцы.
Резко откинув голову, Виктория выронила салфетку. Одновременно она оттолкнулась от стола.
Свет заполнял зрачки мужчины, пока их чернота не стала двумя крошечными булавочными уколами, а радужки не превратились в литое серебро.
В них не было никакой страсти. Никакого сострадания.
Никакого признака интимных слов, сказанных им.
В мозгу Виктории немедленно возникла картина ее трупа, одетого только в сморщенные чулки и изношенные полуботинки.
Она не хотела, чтобы ее труп, опутанный волосами, был найден одетым в сморщенные чулки и изношенные полуботинки.
Слова поднялись в горле; она проглотила их. Она сказала, что не станет умолять. И она не станет.
— Вы собираетесь убить меня? — ровно спросила Виктория.
Звук развалившегося в камине дерева был ей ответом.
Светлоглазый мужчина гибко поднялся; одновременно он отогнул правую полу фрака, вкладывая пистолет в кобуру, что висела у него под рукой — мелькнула коричневая кожа, немедленно скрытая одеждой. Повернувшись, он обошел стол с черной мраморной столешницей и прошагал по роскошному красно-коричневому ковру. Черные фалды равномерно покачивались в такт движениям: левая, правая, левая, правая. Он сгреб ее одежду, упругие ягодицы напряглись под черными шелковыми брюками.
Шелк и шерсть мягко ткнулись ей в грудь.
Виктория рефлекторно поймала одежду.
Со спины он был так же изящен, как и спереди.
Но теперь она видела перед собой не его спину.
Холодные серые глаза отвергли ее наготу и ценность как женщины, не важно какой — девственницы или нет.
— А я должен убить вас? — невозмутимо переспросил он.
Казалось, будто она жила с угрозой смерти всю свою жизнь.
Виктория задрожала — ноги, руки, живот.
Но и ради своей жизни она не доставит ему удовольствия видеть ее страх.
Подняв руки, она вызывающе натянула через голову изношенную шерсть, руки путались в шелке панталон, высвобождаясь. Наклонившись, она ступила в панталоны. Минули часы, пока она застегивала две крошечные пуговицы на их поясе. Минули дни, пока она застегивала деревянные пуговицы, тянувшиеся вдоль лифа шерстяного платья.
Серебряно-серые глаза ждали ее.
— Я — девственница, — ровно сказала она. — И у меня нет, — шесть месяцев назад она даже не знала такого слова, которым называли мужчин, живущих за счет приносимого женской плотью дохода, — сутенера.
Его глаза блеснули серебряным льдом.
— Я полностью осведомлен о вашем девственном статусе, мадемуазель.
Виктория втянула воздух; это не утихомирило колотящееся сердце.
Желание, которое всего несколько минут назад сжимало ее груди и растекалось влагой между бедер, продолжало биться и пульсировать — животное, которому еще предстояло осознать свою смерть.
Виктория перевела дыхание, чтобы успокоиться; это не помогло.
