Михаил Окунь - Женщина на кресте
Обзор книги Михаил Окунь - Женщина на кресте
Михаил Окунь
Женщина на кресте
Жанна была оператором газовой котельной, католичкой, лесбиянкой, руководителем и единственным автором песен (и текстов, и музыки) андеграундной рок-группы, которые сама же исполняла. А вот Жанной, вообще-то говоря, не была. Свое новое имя девушка Дарья получила при крещении от святой Жанны д’Арк.
Обсуждать вопросы религии с холодной головой Жанне было не дано. Говорить она начинала нервно и сбивчиво, на глаза ее наворачивались слёзы. Только католицизм, утверждала она, спасет мир. Остальное – схизма, ересь, сектантство. И точка!
Опасно было в разговорах с Жанной затрагивать и тему рок-музыки, особенно упоминать верхушку андеграунда 70-80-х годов (такой вот оксюморон – «верхушка низушки»). По мнению Жанны, верхушка эта превратилась в новую номенклатуру по ведомству культуры, вследствие чего крутится по всем ТВ-каналам, мало уступая в этом попсе. А новое поколение андеграунда тем временем опять выбрало котельные (где ж ему еще и быть-то?).
Мне довелось как-то раз побывать на «квартирнике» рок-группы Жанны. В небольшой комнатенке ее единственного партнера по музыке Федора (рок-группа состояла из двух человек) набилось десятка полтора любителей. Одна раскованная толстушка оседлала моё колено и поглубже насадилась на его острие пышущей даже сквозь слои ткани сердцевиной седалища. Другая девушка попросила хоть сколько-нибудь в долг и поинтересовалась, нельзя ли у меня переночевать.
В углу на железной кровати лежала девяностолетняя бабушка Федора и постанывала. Кстати, сам этот худой длинноволосый молодой человек в очках-линзах был всерьез влюблен в Жанну. А поскольку понимал, что стать ее мужем никак не сможет ввиду розовой ориентации избранницы, самоотверженно предлагал ей себя в жены.
Когда все в комнате наконец-то угомонились, Жанна пропела низким голосом несколько мрачных до апокалиптичности текстов, а затем народ перешел к винно-пивной неофициальной части.
Концертом Жанна осталась недовольна. На обратном пути до наших окраин в троллейбусе отрешенно молчала, и лишь однажды среагировала на обилие афиш с востроносым изображением: «Орбакайте, Орбакайте! Ну, орбакаем, как можем, а дальше что?!» Следует заметить, что «композиции» свои Жанна считала гениальными, а потому обсуждению и тем более критике не подлежащими.
Была года три-четыре назад у 27-летней Жанны большая любовь, в потере которой она винила лишь себя. «В компаниях я вела себя с нею отвратительно, как последний грубый мужик! Сажала на колени, хлопала по заднице, называла своей телкой. Она не могла больше этого выносить!..» Я не вполне мог представить в общем-то по-женски привлекательную Жанну в роли «грубого мужика».
Позже появлялись у нее, конечно, и другие подружки. Помню и своевольную крашеную брюнетку Линду, и астматическую восемнадцатилетнюю Асю. Но всё это был уже не тот трепет.
Под действием сексуально провоцирующей смеси под названием «джеф» Жанна даже групповушки себе позволяла. Вот, например, мифологический сюжет, достойный кисти Рубенса: юная вакханка Ася, сатиресса Жанна, губастый силен Эдик – нынешний сожитель Линды, – в три языка и шесть рук ласкают последнюю, находящуюся на исходе беременности. Вся живописная компания, естественно, обнажена. Жанна в этом клубке наибольшее внимание уделяет поцелуям и вылизыванию арбузоподобного живота будущей роженицы. Должно быть, это подсознательное. О, как бы ей хотелось, чтобы именно от нее, а не от придурка Эдика Линда понесла во чреве!
Однажды, то ли руководствуясь сильным примером своей небесной покровительницы, Орлеанской девы, то ли по какой-то иной причине, Жанна решила, что ей непременно нужно принять телесное страдание, дабы тем самым укрепить дух. Принять желательно от рук закоренелого грешника, этакого «воплощения зла». На эту роль Жанной почему-то был определен я.
В этом мне увиделся столбовой абсурд. Ну какое там «воплощение зла»? – и на скромного носителя оного не тяну. Но всё же я решил не пренебрегать этим опытом. И он словно в награду блеснул для меня в зимнем мраке неожиданной, мистической гранью.
После недолгого обсуждения мы выбрали весьма распространенный вид телесного страдания – флагелляцию (не путать с фелляцией, для Жанны в силу ее сексуальной ориентации неприемлемой). Или, попросту говоря, порку.
Первоначально орудием был избран ремень – обыкновенный, брючный. Жанна пришла ко мне под покровом январской ночи (как я уже упоминал, мы жили рядом). Она без стеснения сняла грубый свитер, надетый на голое тело («ничего сексуального!»), легла ничком на диван, приспустила свои неизменные джинсы, обнажив упругие ягодицы. Кстати, эта неординарная, усиленно самовыражающаяся девушка, помимо прочих своих достоинств, занималась восточными единоборствами. Мы решили остановиться на тридцати ударах, и с некоторым трепетом я приступил к исполнению возложенной миссии. Почему с трепетом? – ну, все же на меня ложилась некая ответственность, как, скажем, на «мастера» в садомазохистской паре – за своего подопечного «раба».
Впрочем, волнения оказались напрасными, и первый опыт был нами с Жанной единодушно признан малоудачным. Ею – по причине недополучения необходимой пайки страдания. Мол, ремень – это совсем не то. Мною – из-за шума, который производили гулкие удары ременной кожи по спине и ягодицам добровольной страдалицы. Мне казалось, что он поднимет на ноги весь блочный дом.
Итак, не отказываясь от способа, мы решили сменить инструментарий. Научно выражаясь, мы шли верной методологической дорогой.
Через пару дней Жанна заявилась ко мне со своеобразным букетом. Он состоял исключительно из красноватых прутиков. Их происхождение я распознал сразу. В нашем дворе вокруг здания детсада обильно произрастал этот кустарник неопределенного вида. Жанна, не долго думая, и заготовила из него розги.
Что ж, она знала, на что подписывается. Сцена порки на сей раз оказалась гораздо более жёсткой. Почти жестокой, ибо Жанна с первых же ударов попросила ее не щадить. После чего – каюсь – я несколько вошел во вкус.
Розовые полосы ложились на ее спину, образовывая причудливые зигзаги, которые постепенно багровели. Жанна сжала зубы и не проронила ни звука. На третьем десятке ударов (а всего мы договорились о сорока) на ее глазах выступили слезы. Безмолвие ночи нарушал лишь свист розог – неожиданно резкий…
Мы повторили сеанс примерно через неделю, когда рубцы поблекли. Прутья в перерыве между экзекуциями стояли в вазе цветного стекла, являя собой нечто вроде икебаны (этакая утонченная японская жестокость). А во время третьей порки розгами и произошло явление, от которого повеяло мистикой глубокого Средневековья.
