Ольга Смирнова - Намеренное зло
«Я боюсь, да, но кто сказал, что это плохо? Неужели мне не может быть страшно вообще?»
«Ты — мужчина. Ты не имеешь права бояться. Ты — надежда и опора своей матери. Как она сможет на тебя рассчитывать, если ты… размазня, слюнтяй?»
«Я не размазня! Я осторожный! Ведь храбрые существа — они тоже испытывают страх, но делают дело вопреки ему. Вопреки неизвестности и неопределенности будущего! Это закон природы. Если бы мы не ведали страха, не выжили бы…»
«Не смей перечить!» — и от того, что в возражениях были слышны мамины интонации, Матвей начинал бояться еще больше. Бояться и чувствовать себя ничтожным, кругом виноватым. Когда другие смело пробовали свои силы в институте, он стоял в сторонке, наблюдая. Его постоянно преследовал страх провала и последующего всеобщего осуждения, или, что куда хуже, осмеяния. И оттого, наверное, все всегда валилось из рук уже заранее.
«Я стараюсь, я, правда, стараюсь!»
«Плохо стараешься, Матвей! Ты должен быть первым и лучшим. Уникальным. Ты должен доказать, что достоин называться сыном своей матери. Ты должен оправдать ее ожидания. Только так ты сможешь отблагодарить ее за потраченные на тебя усилия».
«Обязательно, я… обязательно!»
Такие беседы обычно приводили к тому, что Матвей увязал в них, как в болоте, и, пытаясь вылезти, делал только хуже. Ему представлялось, что он ни на что ни годен, что его существование бессмысленно настолько, насколько это вообще возможно; осознание, что изменить ситуацию ему не по силам, отравляло жизнь. Доходило до того, что ему начинало казаться, что окружающие смотрят на него с отвращением, потому что знают, что он — слабак. Что его не любят, презирают — втихомолку, даже люди, и лишь делают вид, что все нормально, улыбаются картонными улыбками, отделываются пустыми фразами.
Матвей схватился за голову, которая вдруг разболелась так сильно, что казалось, глаза из орбит вылезут. В ушах стоял тонкий, противный звон, и от общего разлада бытия хотелось выброситься в окно или схватиться за нож.
— Матвей!
Волшебник моментально отнял руки от головы и выпрямился.
— Да, мама?
Алевтина Григорьевна, затянутая в длинное домашнее платье, стояла в дверях и смотрела на сына. Строго, но без осуждения, хотя Матвей прекрасно понимал, что это еще ничего не значит. И оказался прав.
— Чайник выключи, будь так добр.
Матвей перевел взгляд на плиту и только сейчас осознал, что звон в ушах — это совсем не звон, а свист чайника, который закипел.
— Я, конечно, понимаю, что ты устал тоже. Хотя от чего можно устать, перебирая бумажки в вашей богадельне, ума не приложу, да ладно. Примем как данность. Но двадцать минут делать чай — это уже слишком! И о чем таком можно мечтать, чтобы чайник не услышать, я тебя спрашиваю, Матвей? Что за глупые театральные жесты? У тебя голова болит? Выпей таблетки. Ты знаешь, где они лежат.
— Мам, я задумался, вот и все, — оправдание прозвучало нелепо, Матвей выглядел жалко, и это понимал. Но — как и всегда — ничего не мог с этим поделать. — Чай уже почти готов.
От внутреннего расстройства разом сместились все акценты. Вызывавший ужас взгляд вообще перестал существовать, головная боль прошла, как не было, и все помыслы Матвея были заняты одним — сколько ложек сахара класть в чай? Столько лет они с матерью живут, и каждый раз она пьет чай по-новому. То приторный, аж зубы сводит, то вообще без сахара, то чернее ночи, то едва окрашенный, и ведь говорила же она… так сколько? И как бы узнать, чтобы она не обиделась на невнимание с его стороны?
— Ох, боги, и за что мне такое наказание! — не выдержала Алевтина Григорьевна, и, выхватив у замешкавшегося сына ложку, сделала все сама. — Нет, это у тебя от отца, от отца! Другого варианта быть не может. Ничего попросить нельзя, все витает мыслями непонятно где. Толком ничего не добиться. Откуда такая нерешительность? Я столько сил в тебя вложила! Я ночей не спала, я душу перетряхнула себе! А ты… тебе надо с Алекса пример брать, вот кто волшебник настоящий! Эталон!
Матвей слушал ее, стискивая кулаки, и ему вдруг показалось, что мать над ним издевается. Ну не может же он в самом деле быть настолько бестолковым? Или может? И ведь она не со зла, она его любит, да? Ведь матери не могут своих детей не любить, иначе какие они матери? Уж совершенно несправедливо со стороны богов будет давать таким женщинам — бесчувственным, жестким — возможность заводить детей. А раз родила ребенка — значит, должна любить. А то, что критикует постоянно — заботится, лучшего желает, вот и направляет по верному пути. Ей же виднее.
— Достань из холодильника помидоры, помой и порежь. Только кубиками, как я учила. Потом возьми миску, которая поглубже, и туда их выложи. А я пока ужин готовить буду.
Матвей терпеть не мог резать помидоры, потому что не умел точить ножи. Вследствие этого ножи резали плохо, и помидоры вечно расползались, утекали, ломались и мялись, сок брызгал в разные стороны, отчего мать приходила в ярость. Вот такая сложная цепочка.
— Ножи тупые! — обычно укоряла его мать. — Ты опять не поточил их. Заклинание забыл?
А когда Матвей, потея и нервничая под пристальным маминым взором, кое-как справлялся с поставленной задачей, торжественно изрекала:
— Помни, Матвей, волшебство, оно не для ежедневного использования. Оно должно применяться только в крайних случаях, иначе ты рискуешь стать бездельником и болваном. А ты же у меня хороший мальчик, не правда ли?
— Но… ты же просила…
— Мало ли что я просила, — парировала мать снисходительно. — А если я тебя прикажу с крыши спрыгнуть или ногу себе сломать, ты и это выполнишь беспрекословно? Больше самостоятельности, Матвей, больше самостоятельности. И потом, без заклинания вполне можно обойтись. Спасибо большое, что поточил ножи, но… в следующий раз, может, сделаешь это вручную?
А вручную у Матвея выходило и вовсе ужасно. Мать выуживала откуда-то из небытия точильный камень, который, судя по плачевному состоянию, использовался еще прадедом Матвея, и совала сыну в руки. Тот послушно принимался за дело, но то резал себе пальцы, то тыкал ножом и портил недавно купленную матерью скатерть, то кромсал стол, да так, что потом полировать приходилось…
— Как скажешь, мама, — ответил Матвей на все сразу и ни на что конкретно. Повернувшись, он вытащил из подставки нож, хотя больше всего на свете ему хотелось убежать из этого дома куда глаза глядят. Оказаться там, где нет давящих стен и язвительного взгляда матери; где ликует и вздымается к бескрайним небесам огромное пространство, и нет границ, нет правил и условностей. Лишь спасительная свобода и покой…
