Екатерина Лесина - Дориан Дарроу: Заговор кукол
— …останется безнаказанным?
Если говорить одновременно, огонь перемешает слова, как кости в кубке. И стоит ли ждать у судьбы хорошего сочетания?
— Да, — четко выговорил лорд Фэйр. — Суда не будет.
— Он преступник.
— Несомненно. Однако он гений. А Королевству гении нужны.
— И ради этого вы пойдете на подлость?
Губы лорда Фэйра выгибаются в улыбке. Ему, должно быть, надоело отвечать на подобные вопросы, но ради Ульрика сделает исключение.
— Ради блага Королевства я пойду на что угодно. И вы пойдете. Если в том будет нужда.
— Но я…
— И вы, и ваш излишне везучий братец будете молчать. Если не хотите, конечно, сами попасть под суд. Скажем, по обвинению в измене. Или по другому, куда более скандальному.
Трость скользнула по камню с противным скрежещущим звуком.
— Мне нет до вас дела, Ульрик, — мягко произнес лорд Фэйр, приглаживая бакенбарды. — Но ровным счетом до тех пор, пока вы не совершите чего-то, что действительно причинит вред Королевству. Помните об этом.
Поднявшись, он сбил с рукава серый листик пепла и добавил:
— С бароном фон Пуфферхом я сам объяснюсь. Вам же советую подыскать другую невесту. А лучше куда-нибудь уехать. В Индии, говорят, весьма много возможностей для юношей честолюбивых.
Лорд Фэйр направился к двери. И шел он, едва заметно прихрамывая на левую ногу, а на облизанной, разогретой пламенем щеке виднелась ссадина.
Все-таки сволочь он.
— На вашем месте я бы провел здесь денек-другой, — сказал лорд Фэйр на пороге. — Вы тоже нуждаетесь во врачебной помощи.
И да, и нет. Помощь нужна — дыра в груди разрастается, но только здешние врачи ее не залатают. Разве что сестры милосердия…
Нельзя убивать сейчас.
Нельзя.
И Ульрик сидел у камина, глядя на огонь и пытаясь представить, что ему тепло.
Холодно. Пальцы зябнут. И губы тоже. А во рту сухо и проклятая дыра растет. Ульрик проклят вместе с этим миром, где вот так просто перечеркнуть подлость и смерть. Во благо Королевства.
— Во благо, — повторил Ульрик, вскакивая.
Он выскользнул за дверь, смешавшись с тенями в узком коридоре. Он минул многие двери, за которыми прятались люди. От них остро пахло болезнью и страданиями, и запахи эти лишь подхлестывали. Добравшись до лестницы, Ульрик поднялся этажом выше. Замер, вслушиваясь в темноту.
Тихо.
Быстро успокоился древний монастырь бенедектинок, а ныне — больницы святой Бригитты. И придя в себя от шока, вызванного событиями столь странными и страшными, он заперся в спасительной чопорности привычного бытия.
Хорошо.
Нужная дверь была открыта.
Встрепенулась сиделка, поднялась навстречу и снова упала в кресло. Ульрик поправил чепец, прошептав:
— Спокойного тебе сна.
У ног сиделки стояла корзинка с рукоделием. Нашлись в ней и ножницы, к счастью, хорошо заточенные. Ульрик провел по лезвию языком, после не удержался, лизнул и запястье.
Пахло лавандовым мылом и немного опиумом.
Пробив грудину, ножницы вошли в сердце. Сиделка дернулась и открыла глаза. Плохо. Ульрик не любил смотреть в глаза мертвецам.
Отвернувшись, он закрыл веки. Глубоко вдохнул, успокаивая суматошный бег сердца. Сглотнул слюну и, вытащив ножницы — за лезвием протянулась красная нить — быстро облизал.
Спавшая не проснулась.
Ее лицо темным пятном выделялось на белой подушке. Черты были неразличимы, да Ульрик и не вглядывался. Он коснулся запястья, нащупывая слабую нить пульса, и вложил в ладони скользкие рукояти ножниц. Обняв, прошептал на ухо:
— Вставай.
Ее ресницы затрепетали.
— Вставай, Эмили.
Ее кожа была мокра от пота.
Убивать плохо. Но если очень хочется, то… он должен получить свободу! Он заслужил.
Она открывает глаза. До чего же медлительна! Хочется схватить за плечи и тряхнуть хорошенько.
— Т-ты…
Вопрос? Утверждение? Плевать.
— Я. Пойдем.
— Куда?
— Здесь близко.
Ульрик помогает подняться, поддерживает и ведет к двери, изнывая от желания вцепиться клыками в глотку. Глотка белая с полустертыми чернильными линиями.
Терли-терли, не оттерли.
Ножницы падают за порогом, и она, с удивлением посмотрев на руки, вытирает их о ночную рубашку. И это хорошо.
Достоверно.
Беззвучно скользит рама, впуская сырой ветер, и Эмили ежится.
— Я не хочу.
— Надо.
Если не сейчас, то… когда-нибудь Ульрик не устоит перед искушением и попробует крови сестры своей. Он возьмет ее душу и будет проклят. И дети его. И дети их детей. Их лица глядят из тумана на босые ноги и каменный парапет.
— Мне страшно, — сказала Эмили. Она качалась на ветру, но все не падала. И только грязная рубаха прилипла к телу.
— Мне тоже страшно, — честно признался Ульрик, отступая на шаг. — Очень страшно.
Еще шаг. Стена. И тяжелые шаги на лестнице. Идущая далеко. Она подволакивает ноги и мучается болями в пояснице, и именно боли разбудили ее в час столь поздний. На поясе ее висят ключи. Много. Звенят, предупреждают: берегитесь.
— Не уходи, — попросила Эмили.
— Не уйду.
— Ты здесь?
— Здесь.
Шаги все ближе и ближе. Слышны натужное дыхание идущей и скрежет суставов. Корабельными канатами тянуться древние мышцы, парусами шелестят тяжелые юбки, и бормочет голос песенку.
— Я тебя не вижу, — пожаловалась Эмили. — Совсем не вижу.
Господи, да что он такое делает?!
То же, что и прочие. Пусть и не во благо Королевства, но во благо рода.
Он клялся и сдержит клятву.
Ульрик протянул руку, касаясь кончиками пальцев влажной ладони, и легонько подтолкнул. А остальное сделал ветер. Он же подхватил и бумажную бабочку, закружил, протянул вдоль парапета и приклеил к соседнему стеклу.
Этим летом над Сити летали совершенно безумные ветра.
— Эпилог
Я выпустил бабочку в камин. Горячий воздух перевернул ее и бросил на угли. Крылья у бабочки почернели, а спустя миг и она сама вспыхнула.
Яркая-яркая искорка.
И нету бабочки. Смешно, да.
А я уже вырезал следующую. Я могу сделать много бабочек. Тысячу. Или две. Или двести. Бумаги хватит. Книги, и снова книги, и чертежи какие-то… линии плывут перед глазами, и значит, смысла в них нет. Его вообще нигде нет, поэтому лучше вырезать бабочек.
Щелкают ножницы, прихватывая кожу пальцев. Должно быть больно, но я не чувствую. Я дышу дымом, он белый и сладкий, как один из туманов, что остались за стенами этого дома. Я слышу их. Приходят. Скребутся в двери, ноют. Хотят чего-то.
Чего?
Поселившись в голове, дым успокаивает мысли, делая их ленивыми и текучими. И очередная бабочка слетает с ладони. А дверь вздрагивает от удара, от второго — хрустит, чтобы на третьем распахнуться. Я смотрю, как стремительно разрастается чернота по белым крыльям. Надо что-то сказать. Но я забыл, что принято говорить в таких случаях.
