Антонио Хименес - Алхимия единорога
Госпожа Менегелло, высокая элегантная женщина с загадочным взглядом, выстроила на Пальмизане несколько диковинных бунгало, в которых было собрано много произведений искусства. Из этих домиков виднелось прозрачное, чистейшее Адриатическое море. Климат здесь умеренный, незабываемый воздух ласкает кожу. Хозяйка и ее помощники замечательно готовят лангустов, угрей, морского судака и мурен: приезжие всегда в восторге. К еде обычно подается красное столовое вино «Ополо».
* * *Пока мы проводили дни на Свети-Клементе, Велько Барбьери закармливал нас изысканными блюдами хорватской кухни: от жаркого из телятины, свинины и всяческой зелени до паштета, который он готовил из остатков того же жаркого. Нашему гастроному превосходно удавалось тушить угрей, мурен и лангустов.
Но мне нравилась не только еда: глаза мои засверкали, когда в столовую вошла Ивана, официантка нашей славной хозяйки, блондинка хорватка с зелеными глазами и молочно-белой кожей. Я все еще вспоминаю ее розовую рубашку с просторным вырезом и несколько родинок, открывавшихся моему взору всякий раз, когда Ивана наклонялась, прислуживая нам за завтраком, обедом и ужином. Мое воображение сходило с ума! У этой девушки была любопытная привычка по нескольку раз на дню менять наряды.
Виолета и Джейн умели стать невидимыми, как только рядом возникала женщина, способная меня заинтересовать. Тогда я не мог понять их щедрости, их уважения к моей сексуальной свободе; к тому же такое отношение было отнюдь не взаимным. Я умирал от ревности, стоило кому-то начать за ними ухаживать, а девушки никогда не хвастались нескромными взглядами, которые бросали на них другие мужчины. Они всегда преуменьшали мой мачизм, мое стремление к обладанию, стараясь никогда этого не обсуждать, но на сей раз болтушка Джейн затронула опасную тему:
— Смотри, Рамон, какая красотка эта Ивана.
— Вовсе нет, обыкновенная девушка. И не в моем вкусе.
— Ха, так ты еще и не сознаешься!
На самом деле Ивана была столь привлекательна и интересна, ее глаза были такими зелеными, что она пробуждала тягу к творчеству. Однажды утром в приливе романтизма и красноречия я написал для нее стихи, впервые в жизни отважившись сложить стихотворение. Называлось оно «Родинки Иваны». Я переписал текст начисто и незаметно сунул его девушке.
Я чувствовал себя смешным и пошловатым, но Ивана была очень польщена и стала искать переводчика.
Разумеется, после этого мне доставались самые лучшие куски, да и обслуживали меня по высшему разряду. Я превратился в царька этого острова, однако вершины власти достиг, подружившись с Дагмарой. Я прикинулся поэтом и художником, ведь то был единственный способ очаровать — в дружеском смысле — эту благородную даму, богатую вдову, привыкшую к обществу крупных художников, а после падения Восточной Стены восстановившую свои наследственные права.
На следующий день мы перебрались на Хвар, чтобы посетить презентацию книги и выставку: оба события происходили одновременно. В стране, десятилетиями входившей в состав коммунистической Югославии, меня поражало то, как легко стирались грани между разными слоями общества. На подобных мероприятиях было совершенно естественно встретиться с официантом, поваром, продавщицей, учительницей или владельцем лавочки, которые сперва присутствовали на культурной программе, а потом на банкете. Там был даже лодочник, доставивший нас на остров. Учредители заметили, что я заинтересовался громадным драконом у входа в городской выставочный зал, и сразу после презентации подарили мне превосходную маленькую копию дракона из позолоченного дерева.
Госпожа Менегелло поднялась по ступенькам зала с достоинством, подобающим королеве чудесного острова. Ее встречали еще в маленьком порту Хвара: когда Дагмара, облаченная в длинное шелковое платье и элегантную пелерину из набивного шелка, сошла на землю, суда у причала включили сирены.
Волосы Дагмары были уложены, как в парикмахерском салоне, красоту ее подчеркивал тщательно подобранный макияж, она улыбалась встречающим широкой, щедрой, благодарной улыбкой. И вот тогда я затронул самые чувствительные струны ее души. В тот же день, когда я сочинил стихи для Иваны (та, по-видимому, осталась на Свети-Клементе), я набросал стихотворение под названием «Пальмизана», которое теперь преподнес Дагмаре, записав на бумаге высшего качества, которую приобрел сразу после высадки на Хваре. Вообще-то я собирался вручить свое произведение, только когда мы вернемся на Свети-Клемент, поскольку не хотел, чтобы его прочитали другие. У меня не было литературного опыта — то было второе стихотворение, которое я сочинил за всю жизнь.
На глазах Дагмары блеснули слезы, хотя она и не понимала по-испански.
А праздник был в самом разгаре. Люди смеялись, веселились, снова и снова приходили поглядеть на картины, висевшие на стенах городского зала. Картины были частью коллекции, которую Дагмара (в молодости, видимо, на редкость красивая, поскольку осталась такой и сейчас) собирала десятилетиями. Здесь имелись работы лучших мастеров XX века, хотя преобладали современные произведения сербо-хорватского, итальянского и немецкого искусства.
Дагмара была так тронута, что попросила Барбьери перевести стихотворение. Мой добрый друг тотчас взялся за дело и вскоре представил ей подстрочную версию — несколько приглаженную, однако вполне точную, в чем я убедился по лицу царственной дамы. Выслушав перевод, Дагмара взглянула на меня, обняла и долго рыдала; я ощущал на своем лице ее соленые слезы, чувствовал грудью пульсацию ее сердца.
К нам подбежала встревоженная Виолета: ей показалось, что Дагмара близка к обмороку. Барбьери сделал едва заметный знак, и Виолета поняла, что здесь свершается некое чудо, пробуждаются нежность и мечты, ностальгия и воспоминания. Такие переживания возвращают к жизни давно позабытые чувства и погасшие огни, тлеющие где-то в потаенных уголках души. Когда душа просыпается, сердце оттаивает и все самое лучшее в нем расцветает пышным цветом.
Нас окружили дети Дагмары; на их лицах читалось искреннее почтение к матушке. Дагмара Менегелло словно стала идеальным подобием Скорбящей Богоматери.
Праздник продолжался еще часа два, уже в залах отеля «Палас», некогда процветавшего, а теперь пришедшего в упадок. У входа до сих пор стояли венецианские львы из известняка, изваяния в стиле эпохи Возрождения.
На празднике меня познакомили с композитором Ивицей Кривичем, интересным человеком, перелагавшим поэзию на музыку. Он превосходно играл на фортепьяно и преодолевал свою застенчивость только во время выступлений. Был на празднике и поэт Дражен Катунарич — добродушный великан, эдакий небоскреб: чтобы пообщаться с ним, приходилось задирать голову. Дражен явился в сопровождении человека в черном, высокого, крепкого, мускулистого, похожего на сотрудника полиции или агента спецслужб. Хотя у незнакомца была военная стрижка, представился он кинорежиссером. Я забыл, как его звали, но точно помню, что фамилия была русской. Этот субъект вел себя очень сдержанно, как военный при исполнении служебных обязанностей, но я заметил, что он глаз не спускает с Виолеты. Подруга подошла ко мне, взяла под руку и озабоченно зашептала:
