Колин Маккалоу - Евангелие любви
Царящий в комнате холод проник в нее и потушил гнев, и тогда ей стала очевидна ее ошибка. Ее встревожило не то, что Джошуа стал отнимать у нее власть, которую она не хотела отдавать. Встревожило другое: ей стало казаться, будто она сама наделена властью, а он дал ей понять: все, что в нем заложено, отнюдь не ее заслуга. Та, кто привела короля на трон, им и уничтожена. Башни рухнули, крепости пали. В его сознании. В ее сознании.
Как исправить то, что она испортила? Джудит не знала, потому что даже не могла оценить урон. Да и предмет оказался не таков, какой она могла обсуждать с ним в безопасных рамках холодного здравого смысла и логики. У него не было ни того ни другого. Он даже не понял бы, почему она извиняется.
Впервые в жизни доктор Кэрриол испугалась, что ее ошибку не исправить, по крайней мере ей самой.
Мать Джошуа вползла на завтрак как-то бочком, словно робкий краб. Взглянула в лицо Кэрриол и охнула, посмотрела на сына, вздрогнула и запричитала. Кэрриол одним взглядом заставила ее замолчать и опустить глаза.
– Джошуа, вы сегодня неважно выглядите. – Голос Джудит звучал спокойно и решительно. – Вам лучше не ходить. Воспользуйтесь машиной.
– Пойду пешком. – Он говорил с таким трудом, будто не мог разлепить губ. – Пойду. Я должен ходить.
И пошел. Он выглядел настолько больным, что мать, садясь в машину, не пыталась сдержать слез, и они бежали по ее щекам. Джошуа разговаривал с людьми, советовал, выслушивал, успокаивал и шел дальше. В зале ратуши обсуждал со слушателями множество разных тем, но только не Бога, а когда его спрашивали, уклонялся от прямого ответа. Или говорил как можно короче, объясняя это тем, что ему еще надо во многом разобраться самому. Услышав это, Кэрриол вся сжалась – она изо всех сил, всем сердцем, всей душой пожалела, что не может перевести стрелки часов назад. Она кляла свою глупость и несдержанность – не ожидала от себя такой слабости характера. Нет, в Су-Фолсе перемены в Джошуа не заметили, ведь никто из здешних жителей его раньше не видел. А он, даже больной и раздавленный, обладал огромной непонятной силой духа. Те немногие, оставшиеся зимой 2032–2033 года в Су-Фолсе, не способны были понять, какая пропасть разделяет прежнего искрометного Кристиана и теперешнего, держащегося на одной железной воле.
Путешествие продолжалось: Северная Дакота, Небраска, Колорадо, Вайоминг, Монтана, Айдахо, Юта. Кристиан ходил по промерзшим насквозь городам, словно от этого зависела его жизнь.
Но духовная, живительная сила, таившаяся в самой глубине его сущности и дававшая ему тепло, иссякла, как только Джудит Кэрриол разомкнула его душу. А с этой новой неумолимо-заледеневшей душой стало распадаться и тело. Оно болело. Оно зудело. Потрескалось. Гноило. Кровоточило. С каждой неделей появлялись все новые внешние признаки внутреннего разлада. Он никому об этом не говорил и не требовал медицинской помощи. Вечером, как и днем, ел совсем немного, падал, как подкошенный, на кровать, закрывал глаза и убеждал себя, что спит.
В Шайенне Джошуа упал в обморок, и прошло немало времени, прежде чем он пришел в себя. Нет, нет, ничего серьезного не произошло – накатила временная слабость и все.
Но какая же тоска! Какая горечь на душе.
Ни Билли, ни Кэрриол, ни мать не могли умолить, уговорить, убедить или даже заставить его прекратить саморазрушение – он их не слышал. Отстранился от них и всех внешних признаков того, кто он и что он. Джудит догадывалась, что он даже не знал о предстоящем Марше тысячелетия, потому что никак не реагировал и не проявлял интереса, когда о нем говорили. Превратился в автомат, который ходит и говорит.
Теперь Джошуа постоянно вспоминал, что смертен. Все чаще твердил, что он всего лишь человек, отнюдь не лучший из рода людского, и ему тоже предстоит покинуть этот мир.
– Я человек! – кричал он каждому, кто был готов его слушать, и лихорадочно вглядывался в глаза собеседника: верят ли ему? А если подозревал, что на него смотрят как на Бога, обрушивал на них странные проповеди, в которых круг за кругом, сжимая кольцо натиска, убеждал, что он такой же человек, как они. Но те, кто его слушал, ничего не слышали. Им достаточно было на него смотреть.
Кристиан шел, и люди шли вместе с ним, не понимая, с каким трудом ему даются переходы. Не понимая, как тяжела ноша ответственности, которую они возложили на него. Как ему вбить в их головы, что он лишь человек и не может творить чудеса: исцелять от рака, воскрешать из мертвых? Не может ничего! Ничего! Ничего!
Так что иди, Джошуа Кристиан! Сдерживай слезы – пусть никто не догадается, что ты страдаешь. Пусть не знают, каково тебе. Разве это предел человеческого горя? Или до дна еще далеко? Вперед! Вперед! Им что-то нужно. И ты, несчастный человечишка – единственное, что они сумели найти. Ужасно! Неужели им не ясно, что ты такой же, как они? Человек! Пустышка, желе. Мелюзга. Забавно! Сколько еще найдется эпитетов? Сколько угодно!
Он ходил, чтобы хоть что-нибудь делать. Чтобы не сознавать боль. Чтобы боль перетекала из одной части тела в другую. Так было легче, намного легче, чем терпеть ее в одиночку в каком-нибудь темном, никуда не передвигающемся месте. Темном неподвижном вместилище его души. Но главной трагедией Джошуа Кристиана было то, что никто не замечал, насколько окрепла его человеческая природа, затмевая собой даже все усиливающееся безумие. Он все больше становился человеком, и только человеком.
XI
В Тусоне они оказались в начале мая, когда горы искрились снегом и воздух был еще свеж. Джудит Кэрриол попыталась поговорить с Кристианом о Марше тысячелетия.
Его настроение стало улучшаться после того, как они оказались в Аризоне, где было, конечно, намного холоднее, чем раньше, но все-таки настолько приятно, что все туже стягивающиеся путы его сознания не устояли. Кэрриол уговорила его прокатиться на машине и посмотреть парк, разбитый между городской окраиной и местом переселения группы А.
Парк был не слишком ухоженным, но со вкусом разбросанные тут и там рощицы серебристых берез, куртины цветущего миндаля, магнолий и азалий смотрелись очень красиво. Березы зеленели нежным бледным пушком, азалии захватили склоны японской мозаикой цветов, магнолии пестрели красным, белым и приглушенно лиловым, миндаль окутался шапками белых цветов, нарциссы устроили на земле такое самовлюбленное буйство, что посрамили бы сады Кембриджа.
– Посидите со мной. – Джудит похлопала по нагретой солнцем деревянной скамье.
Но Джошуа был слишком очарован, бродил туда-сюда, зажав меж ладоней цветок магнолии, восхищался тем, как засохшая береза приютила глицинию и гроздья лиловых соцветий слегка покачивались на ветру.
