Красная Шкапочка - Жнецы Страданий
Она отпустила Ходящую. Не просто Ходящую — вампира с детенышем! Увидела в них людей! Вывела из крепости на свободу. Оглушила Тамира, который, сохраняя трезвый разум, собирался ей помешать. Выступила простив друга, против мага, ради кого? Ради нежити! От этих дум становилось так стыдно и тошно, что хотелось взвыть.
Но, несмотря на гложущее сердце чувство вины, на досаду и злость, Лесана понимала — повторись эта ночь снова, она поступила бы так же. Потому что в тот миг, когда несчастная роженица корчилась на окровавленном топчане, сминая руками прелую солому, она не казалась ей чудовищем. Обычная баба, которую крутит от боли, ужаса и материнского страдания. И когда младенец появился на свет, он тоже ничем не отличался от человека. А Зорянка… Зорянка слишком была похожа на мать. И за шесть с небольшим лет, как пропала старшая дочь из рода Острикова, не так уж сильно она и изменилась.
А у младшей сестры пронеслись сумасшедшим хороводом видения будущего, как ее — это только что родившую женщину — будут ломать, пытаясь вызнать что-то важное. Лесана однажды видела и потому знала, как выбивают в Цитадели откровения из Ходящих. Она не могла допустить, чтобы ее сестру превратили в кусок живого мяса, чтобы едва родившегося младенца отдали целителям… Не могла. Она все сделала правильно, но при этом совершила ошибку. Не поступилась совестью, но наплевала на долг — долг каждого мага — защищать людей, истреблять обитателей ночи.
От тоски и смятения стало трудно дышать. Потому что разум с сердцем были в разладе. И хотя сердце, окаянное, твердило свое: то сестра, сестра родная! Рассудок говорил другое: то нежить злобная с выродком. Пожалела их, отпустила — сколькие жизни загубила попустившись собственной слабостью? Скольких новых Зорянок настигнет участь сделаться кровососами? От этой раздвоенности самой себя девушке становилось больно и страшно.
И дело даже не в том, что беглая кровососка еще будет кормиться людьми, а в том, что вместе с ней уйдет из-под облавы и ее стая, а это означает десятки и сотни загубленных человеческих жизней. Вот когда впервые послушница поняла — почему в Цитадели учили не видеть в Ходящих людей. Вот почему безжалостно вырывали из сердец любую привязанность — к дому, к другу, к любимому. Потому что… стань Айлиша или Тамир Ходящими, разве смогла бы Лесана обречь их на смерть или мучения? Корчись в темнице родная мать, поднялась бы рука отдать ее Донатосу или Дарену?
Нет. Никогда.
Только как теперь жить? Жить как, помня свое предательство? Как постигать Дар боевого мага, если отпустила врага? А каково после ее поступка Тамиру? Лесана помнила его взгляд. Ненавидел. Люто. Но не выдал. Все равно не выдал. От этого девушка казалась самой себе еще гаже, еще подлее. И злые слезы текли из глаз, а сердце сжималось от тоски и одиночества, от осознания того, что все изменилось. Осталась она совершенно одна, загнанная в ловушку отчаяния, в которую шагнула добровольно. И некому защитить, некому поддержать. А в душе все сгорело, даже уважение к себе! И никто не утешит, ибо нет утешения в такой скорби. Как нет прощения предателям и лукавцам. Никто не попытается понять, так как понять это невозможно, как и простить…
А бывший друг станет теперь не врагом даже, просто чужим. Лицом в толпе. Лесана выметала из клеток птичий помет вперемешку с пухом и не догадывалась еще, что страшный груз содеянного будет мучить ее не день, не седмицу, не месяц и не год. Много лет. Потому что есть раны, которые не в силах залечить даже время. И все эти раны человек наносит себе сам.
Но все же, хорошо, что она о том, не догадывалась. Потому что пока живет в сердце вера в прекращение страданий, еще можно как-то жить и терпеть боль. А отчаяние и безысходность — худшие враги, они сковывают равнодушием, лишают воли и даже смельчак сдается под их натиском.
* * *Когда Лесана грызла себя до трухи, ужасаясь совершенному, ее друг словно погас изнутри. Что-то безнадежно окаменело в душе Тамира. Сдвинулось навек. Остыло. Заледенело. Будто последняя его связь с миром живых оборвалась резко и навсегда.
Молодой некромант не терзался, не мучился, не перемалывал в голове произошедшее. С холодным равнодушием он это произошедшее принял, отринул и забыл. Сделанного не воротишь. Без толку убиваться и растравливать душевные раны. Нет Айлиши. Не стало Лесаны. Мир не рухнул. Небо не раскололось. Он допустил ошибку. Больше с ним такого не случится. А все остальное — перечеркнуть и забыть.
Он и сам не заметил, что после происшествия в казематах переродился, словно содрал с себя старую ношенную и уже тесную кожу, сбросил навсегда и забыл про нее — ненужную, потому как ничего кроме беспокойства и стеснения не причиняла. Да еще наставник не то что мягче к нему стал… но прежних подначиваний и унижений делалось все меньше и меньше. Ядовитый язык Донатоса, конечно, даже богиня Охранительница медоточивым не сделает, но жалить своего выученика он стал реже.
Тамир стоял над широким столом, на котором лежала огромная туша обратившегося волколака.
Зверь вонял псиной и нечистотами, а его задние лапы с длинными черными когтями безжизненно свисали едва не до самого пола.
Хр-р-р… Нож с сочным хрустом разрезал звериный хрящ.
Колдун отложил клинок в сторону и обеими руками взялся за выпуклую грудину. Надавил, раздавая в противоположные стороны, и резко дернул.
Хр-р-р-рсь!
Сочный треск, и ребра вывернулись наружу, открывая черное блестящее нутро.
Так… Кишки в корыто. Что там у нас еще? Ага, печень. Печень пригодится. В миску. Почки… Можно, конечно, оставить, но кобель староват. Даром не сдались. В корыто. Сердце. Отлично. Скользкой от крови рукой он снова взял со стола нож и в этот миг почувствовал, как на плечо упало что-то холодное и тяжелое, больно стискивая и сдавливая ключицу. Без ума. С одной силой.
— Я сейчас повернусь, и он эту руку в задницу тебе засунет, — мрачно сказал некромант за спину.
Сзади раздался смех, но хватка на плече тотчас ослабла.
— Портки не намочил? — поинтересовался из тьмы насмешливый голос.
— Намочил. Щас менять побегу, — огрызнулся Тамир, возвращаясь к прерванному делу.
Мертвец позади него развернулся на негнущихся ногах и пошагал обратно в покойницкую, повинуясь неслышному приказу.
Из тьмы к освещенному столу с разделанным волколаком шагнул невысокий светловолосый парень — Лех. Он был всего на год старше Тамира и славился своими мрачными шуточками. То у него разделанный упырь собственные кишки в пузе руками месит, то мертвец с головой под мышкой выныривает из тьмы, пугая тех учеников, кто помоложе и послабее духом.
