Восток. Запад. Цивилизация - Лесина Екатерина

– Нет. – Эдди вытащил дудочки. Белую. И черную. На выбор. А еще недавно и одной не было. – Это сродни тому, что кричать, заперевшись в чулане. Можно, только вряд ли кто услышит. А вы же хотите, чтобы услышали? Вот… стало быть, соль. И девицу эту положите вон там. Свечи вокруг поставьте. Сами… может, все-таки подождете?

– Боюсь, интересы короны… – начал было Эдвин.

Эдди махнул рукой.

Ну их. И корону туда же.

– Только вот еще что. – Он погладил дудочку. – Если вдруг потянет из круга выйти и вообще чего-нибудь такого послышится, вы не верьте особо. Или увидите кого. Мертвого. Они порой приходят. Не смейте выходить. Как бы ни хотелось.

Привязать бы их, скажем, к стене.

Но чуялось, не согласятся.

Покойницу принесли, а с нею и свечи, и соль, и еще шкатулку какую-то, которую Эдди не просил. Но Орвуд-старший принял. И крышку откинул.

Вытащил какие-то веревочки, которые всем и роздал. Эдди тоже предложил, но неуверенно.

– Что это?

– Веревка висельника. – Орвуд помог завязать веревочку на запястье Чарли. – Как ни странно, но весьма действенное средство, когда касается тонкого мира. Способна удерживать призраков на расстоянии.

Тогда Эдди обойдется.

Ему же не на расстоянии надо, а совсем даже наоборот.

Он обвел солью и женщину.

Нарисовал круг для этих вон, любопытствующих. И себе тоже. Свечи расставил. Зажигались они неохотно, и запах смерти сделался плотнее, гуще.

Отступить?

Поздно.

Эдди вернулся в свой круг, уселся и поднес дудочку к губам. Белую. Что ж, получится или нет, оно будет видно, а теперь только и надо, что дунуть, позволив ей самой выбрать мелодию.

Первый звук пронесся по зале шелестом ветра, прикосновением ласковым.

То ли вздохом, то ли всхлипом.

И дудочка заныла, затянула жалобную мелодию, торопливую, будто тот, кто желал говорить, очень боялся лишиться этой возможности.

Эва ерзала, до того ей на месте не сиделось. Хотя, казалось бы, всего-то и надо: сиди, улыбайся, пей чай и беседуй о погоде, которая ныне на диво хороша. Или вот еще о полосатых ленточках, что в моду вошли; но не те, которые в прошлом сезоне, широкие, в два пальца, а всенепременно узкие, потому что широкие – из моды как раз вышли. И моветон использовать такие для шляпок.

У Тори получается.

И про шляпки, и про ленточки, и про погоду тоже. Улыбка радостная, сама просто лучится счастьем, того и гляди все поверят, что ей оно и вправду жуть до чего важно. А главное, Эва-то верила.

Раньше.

Теперь же…

– Хрень какая-то, – первой не выдержала Милисента Диксон. – Кому это интересно?

Маменька слегка осеклась.

– На самом деле кому-то, может, и интересно…

– Вот придешь с не теми ленточками на бал, – буркнула Тори. – Живьем сожрут. Или так похвалят, что стоять будешь как оплеванная. А потом еще год вспоминать станут.

Эва просто тихонько вздохнула.

Грядущий бал, до которого оставалось пару недель, честно говоря, пугал ее до дрожи в коленях.

– А о чем у вас говорят? – поинтересовалась маменька, оставив фарфоровую чашку.

Сервиз был новым, правда Эва так и не поняла, чем он от старого отличается – то ли цветочки другие нарисованы, то ли завиточки не в ту сторону.

В общем, действительно хрень.

Она повторила грубое слово про себя.

И еще раз.

– Да… обо всяком, – вдруг смутилась Милисента.

– А все-таки?

Тори тоже уловила это смущение. И улыбка у нее сделалась предвкушающей.

– Иногда о том, что в доме крыша течет. Опять. Или что трубы надо бы почистить каминные, да только это денег стоит… полы в старой гостиной подгнивать стали, того и гляди провалятся, а потому надо бы комнату запереть. О том, сколько муки осталось или сала. Или еще что новые листовки пришли.

– Листовки?

– На розыск, – пояснила Милисента. – Там большей-то частью одни и те же рожи, скажем, Французик… на самом деле Фрэнки Монс, но прозвали так, потому как картавил. И еще все трепался, будто его бабка в Старом Свете в хорошем доме служила, стало быть, его мамаша – благородного происхождения. Ну и рожа еще у него смазливой была. Он этим и пользовался. Разъезжал по городам, выискивал дамочек, чтобы в возрасте и вдовые, втирался в доверие. Женился даже. А потом исчезал с деньжатами, да еще иных в долги вгонял.

– Ужас какой! – с неприкрытым восторгом воскликнула Тори.

– А то… за него сотню давали. И еще две – частным порядком. У одной вдовушки сыновья оказались, которые крепко за матушку огорчились. Но тогда за этим Французиком пришлось побегать. Он рожи менял, что вон леди перчатки. То волосы покрасит, то усы отрастит, то наоборот. Взяли его на Ладьиной пустоши – верно, совсем поприжало, если туда сунулся. Там же одно отребье… Когда-то золотодобытчики селились, городок большим считался, но золото иссякло, вот и остался народец, которому деваться вовсе некуда. Вот… там его и взяли.

– Кто?

– Я и Эдди.

– Вы?!

– Ну… – Смущение стало совсем явным. – Не могла же я его в такое место одного отпустить?

– Почему? – поинтересовалась маменька как-то очень тихо.

– Так пристрелят. Вдвоем сподручней отбиваться, если чего. – Милисента допила чай. – Но тогда неплохо сходили. Правда, шериф попытался половину денег зажать, мол, за посредничество, но Эдди ему пригрозил, что хер отстрелит. В общем, в результате долгой и продуктивной дискуссии джентльмены пришли к консенсусу.

Маменька первой хихикнула.

А Эве… Эве вдруг стало страшно. Это ведь только в романах, наверное, красиво: чтобы пустыня там, закат и смертельно опасные приключения. Потому как в романах ведь понятно, что никому по-настоящему смертельной опасности не угрожает, что все закончится хорошо и непременно свадьбой.

– А вот за Кровавым Бером вшестером шли. Он караваны грабил, и ладно бы просто – в конце концов, понять можно…

Эва не представляла, как можно понять такое.

– Но он же не просто грабил. Он подчистую народ вырезал. Сперва караваны, потом по фермам пошел. Вон, у Шального ручья стояла… там уже и не ферма даже, целое поселение. Старый Гранди, его жена, трое сыновей с женами, их сыновья… меньшие еще детьми были, а у старших свои дети. И работники тоже. Земли у них имелось. Они там… в общем, никого в живых не оставили. Тогда-то уже и наш шериф, уж на что ленивая задница, но велел собираться всем. Ловить, стало быть. Но Кровавый Бер – хитрый засранец и места знал преотлично. А может, и предупредил кто, как знать. Главное, когда подошли к местечку, где он мог залегать, там ничегошеньки не нашлось, только кострище и сапог старый. Вот… ушел он. И крепко залег. С полгода не казался, поговаривать стали, что и вовсе уже отошел к богам. Это же просто.

В гостиной повисла тишина.

Такая, что слышно было, как бьется в окно муха.

– А он… не умер?

– Нет. В горах пещерку нашел одну… не одну даже, потом уже поняли, что прежде в них жили то ли сиу, то ли орки, главное, что пещеры эти крепко в горы уходят. И прятаться в них вечность можно.

– Не усидел? – уточнила маменька.

– Сам-то усидел бы, но люди его стали в городок наш захаживать. Жрать-то что-то надо. И пить. И сперва, думаю, таились, а после уверились, что никто их не узнает. Оно, может, и так. На листовках порой такие рожи печатают, что мать родная не опознает, ежели чего. Но тут один в бордель сунулся. А у него пятно приметное было на… на скрытом месте, – вовремя поправилась Милисента. – Или родинка там. Или еще чего, не уточняла уже. Главное, что шлюха…

Маменька поглядела с укором, но прерывать не стала. А укора Милисента будто и не заметила.

– В общем, шепнула кому надо. Тогда-то Эдди и дождался, пока этот тип снова заявится. И за ним пошел. Тихонечко. Эдди – хороший охотник.

В этом Эва нисколько не сомневалась. И… и грустно, что он теперь граф. Очень.