Лада Лузина - Киевские ведьмы. Выстрел в Опере
— Какой смысл спасать церкви, которые все равно уже построили заново?[7]
— Но это уже другие церкви! Ради пятидесяти миллионов убитых, умерших, замученных!
— Какой смысл спасать жизни людей, которые все равно уже умерли? — Катя не злилась — она изучала Машу, силясь понять, как та могла, на полном серьезе, предложить им покончить с собой?
— Не все, — быстро опротестовала студентка. — Те, кто был убит во вторую мировую войну, жили бы до сих пор. Особенно дети.
— Даже детям второй мировой, было бы уже за шестьдесят и им все равно было бы пора умирать, — резанула Катя.
— Но это не так! — Маша подняла просящие глаза. — Ведь и у них были бы дети. Множество людей, которые никогда не родятся! Подумай,— студентка протянула к ней руки, схватила Катину ипостась. — Пятьдесят миллионов!
— Это абстракция.
— Это население Украины! Вот представь себе теоретически, что тебя поставили перед выбором: твоя жизнь или жизнь всей нашей страны? Что бы ты выбрала?
— Чисто теоретически, не знаю. — Катерина Дображанская поднялась со скамьи. — А практически, я не собираюсь жертвовать собой ради спасения умерших и умирающих. Даже если среди этих умерших мой род. Они все равно уже умерли. А я не хочу умирать.
— Но мы не умрем! — сказала Маша, явно, приберегая сей «козырь в рукаве» на конец заведомо проигрышной игры.
— Ты ж сама сказала…
— Я сказала, что мы не родимся! Нас не будет здесь. Но мы можем остаться жить в 1911 году! — Ковалева порозовела мгновенно. — Чтобы отменить революцию нам нужно пойти в 1911 год. И мы останемся там, как Кылына, которая умерла здесь, но осталась живой там. Только она жива там три-четыре часа, столько, сколько пробыла в том дореволюционном дне… А мы останемся навсегда!
— Так я и знала. — Даша хлопнулась на пустую скамейку и звонко хлопнула себя по коленям. — Машка и раньше такое говорила, — наябедничала она. — Как здорово жить в Прошлом! А то, что там ни инета, ни мобильных, ни кино, ни унитаза нормального…
— В 1911 унитазы были не хуже, чем наши! — оскорбилась за «серебряный век» Ковалева. — В 1908 году первый украинский кинооператор Козловский уже переехал в Москву и снял первый в России художественный фильм «Стенька Разин»!
— И что мы там будем делать? В промежутке между посещением унитазов и просмотром «Стеньки Разина». — Катя воспринимала продолжение обсуждения этой темы исключительно, как черную шутку.
— Ты будешь заниматься бизнесом.
— Маша, у меня и здесь прекрасный бизнес, — утомленно сказала она.
— Но, подумай, — с надеждой заулыбалась историчка, — чем отличается здесь от «там»? Здесь ты понятия не имеешь, подымится завтра курс евро или упадет. Кто будет следующим президентом страны? Какие завтра придумают законы, налоги. А там все известно заранее! У нас есть точные расчеты на пятьдесят лет вперед. Подумай, Катя, как это удобно!
— Подожди, подожди, — заинтриговалась Дображанская. — Ты хочешь сказать, мы в отличие от всех остальных, будем заранее знать, во что вкладывать деньги? В железную дорогу или…
— В кирпичный завод! — радостно окончила Маша. — В период строительной горячки цены на кирпичи подскочили в Киеве вдвое! А начало ХХ века — начало технического прогресса. Все только начинается! И если в купить 1870 завод, в 1860 землю, в 1896 кинотеатр… У нас в Башне лежит больше полумиллиона старых денег! — выхватила она аргумент, которым соблазнял ее Мир Красавицкий. — И что мы теряем, кроме Интернета? — обернулась ораторша к Чуб. — Даже родители переживать не будут, потому что им не о ком будет переживать! Мой папа родится, а мама — нет, и папа женится на другой, и у него рожусь уже не я. А у тебя, Даш, в роду вообще никто не родится, кроме дедушки Чуба — он станет академиком и умрет холостяком. А твои родители будут оба,— вернулась она взглядом к Кате, — но тебя у них не будет. Они захотят завести ребенка чуть позже.
— Понятно, я не успею у них появиться, — сказала Дображанская. — Они умрут до того.
— Они не умрут! — пританцовывая, вскрикнула Маша. — В том и смысл вашего родового заклятья! Если мы отменим Октябрьскую, в твоем роду никто не умрет! Кроме прапрабабушки Анны. Ни прабабушка, ни бабушка, ни твои папа и мама. Просто чуть позже у них родится мальчик.
— Мои родители выживут? — Катя дрогнула. — А меня не будет. Но мама будет жить. — Она замолчала.
— И Мир не умрет. Ведь мы не родимся! Даша не напоит его Присухой, он не полюбит меня, не попадет под Катину машину…
— Этого еще не хватало! — воскликнула Чуб. — Отказаться от Украины, ради того, чтоб спасти убитого убийцу? Черта с два! Не знаю, как вы, я против Отмены. Я сказала! Мое решение окончательное.
— Подожди, — бросилась к ней Маша. — Для тебя тоже есть свои фишки! Я приведу тебе всего один исторический факт. Именно в 1911 году по Крещатику впервые прошла женщина в шароварах. Ее появление произвело на киевлян большее впечатление, чем залп «Авроры»! На Крещатике ее окружила толпа, поднялся крик. О ней писали все газеты! Сам гласный киевской Думы Филипп Ясногурский, клеймил ее шаровары в статьях. Почитать его сейчас, можно подумать, что женские шаровары и стали причиной революции… А эта женщина сразу стала звездой! Не меньшей, чем Мата Хари, которая первая надела шаровары в Париже. Так вот, Даша, мы ее опередим!!! Первой женщиной в шароварах будешь ты! Представляешь, как здорово? Ты только подумай, какой ХХ1 век неудобный. Что здесь ни делай, никого этим не удивишь! Хоть наголо разденься, хоть на лысо побрейся…
— Бриться на лысо — сто лет как отстой, — буркнула Даша.
— Вот! А тут, проехалась по Крещатику на велосипеде, надела шаровары и о тебе уже говорит весь Киев!
— А если шорты? — сходу внесла рац-предложение Чуб.
— Тебя упекут в сумасшедший дом, — сказала Катя.
*****
Но, не смотря на всю Машину соблазняющую дипломатию, вряд ли бы кто-нибудь воспринял ее самоубийственное предложенье всерьез, кабы наступившею ночью над Старокиевской горой не загорелись три красных огня.
И еще до того, как Катя «полетела туда» — она увидела то, что горело красным на небе и сгорело синим пламенем на земле. Звезды слились в линии, линии сложились в улицы, улица набросилась на Екатерину Михайловну Дображанскую, и в ее середине она узрела здание одного из своих супермаркетов, лежащее в руинах.
— Катя! — вскликнула Даша.
Она смотрела на другой огонь и видела другую улицу.
— Катя, ты не знаешь, что за супермаркет стоял на улице Михаила Булгакова? Я видела… Мамочки… Твой? Кать, это твой?!
Зажав уши руками, склонившись в позе классической плакальщицы, Катя не плакала — орала от отчаяния.
