Запах ночного неба (СИ) - Вилкс Энни

— Изменилась, хоть и стараешься делать вид, что это не так. Я плохо знал тебя, сейчас узнаю лучше. Вряд ли я смогу относиться к тебе так, как… — Он запнулся. — Как относятся любящие мужчины к своим женщинам. Ты хотела ответа на вопрос: нет, я не люблю тебя. Сейчас я, однако, понимаю, что это для тебя большая потеря.

— Мне не нужно от тебя любви! Ни от кого не нужно!

Юория повернулась к Олеару спиной и снова натянула на себя одеяло. Сквозь предательские слезы она смотрела на размывавшиеся искорки в глубине кровати, еле удерживая дыхание, боясь, что Олеар подойдет, чтобы заглянуть ей в лицо.

Но он так и не подошел.

* * *

С утра пошел снег. Он падал медленно, кружась, укутывая замерзшую грязь. Глазам было почти больно смотреть в заснеженную даль: белые просторы, белые деревья и кусты, белый от крупных хлопьев воздух и светло-серое небо. Лошади послушно шагали, покрываясь этим холодным покровом, взрывали рыхлый снег копытами и иногда скользили на спрятанном под пологом льду.

Они приближались к границе с Черными землями и к вечеру должны были оказаться на знакомой дороге, по которой можно было пройти без страха — пар-оольцы не сунулись бы на защищенные южные территории. Это радовало: бескрайние просторы Серебряного моря, по берегу которого теперь шел отряд, давно надоели глазу. Узкая тропинка почти не виляла, просто тянулась и тянулась прямо. Это было совсем не похоже на привычную дорогу: лошади шли друг за другом, не отступая и шага в сторону, аккуратно шагая между жесткими колючими кустами, в которые не сунулся бы ни человек, ни животное. Слева колючие кусты иногда сменял плотный и высокий кедровник, тоже укутанный снегом и похожий на ватные облака, а справа, за терновником, изредка встречались островки изломанных камышей.

Юория теперь сидела в седле по-мужски, боясь упустить лошадь — стоило той споткнуться и обрезаться острыми шипами, она могла и понести. Под юбку все равно пришлось надеть брюки, чтобы не замерзнуть, да и сапоги ложились в стремя удобно. Чтобы не слушать, как плачет Сильвиа, Юория отстала от нее, и теперь перед глазами качалась только взрытая копытами тропа. Олеар ехал где-то далеко впереди, на редких поворотах Юория иногда видела его коренастую фигуру. Она подозревала, что он разговаривал с дядей, и ее сердце сжималось от пустоты.

Девчонка тоже ехала впереди, недалеко от Олеара, а между ними как раз оставалось место для крупного жеребца…

Всхлипы Сильвии и ее тонкий надрывный голос, которым она обращалась к сыну, раздражали Юорию, и только это, казалось, не давало ей заснуть. Она отряхивала гриву своей тонкой в кости вороной кобылы и скорее по привычке касалась ее крупа стеком, на что уже привыкшая ко всему Ольва почти не обращала внимания.

Было сонно и уныло, будто кто-то залез к ней в душу и выпотрошил оттуда что-то важное.

Апудо, прикованная к лошади, в свою очередь прикованной поводом к седлу Юории, вела себя иначе. Когда Юория оборачивалась, то видела, как рабыня размахивала руками, ловя снежинки. В глазах ее при этом плескался абсолютно детский восторг. Иногда она начинала мурлыкать себе под нос какую-то пар-оольскую мелодию.

— Аккуратнее, свалишься, — бросила ей Юория.

— Хорошо, — согласилась Апудо, берясь одной рукой за переднюю луку седла. — Это первый снег жизни. Очень красивый. Дом?

— Мы пока не в Черных землях, — отозвалась Юория. — Привал будет там. Это пока не дом.

— Пар-оол без снега. Нравится, — широко улыбнулась Апудо. Теперь, когда шрамов на лице не было, глаза стали одинаковыми, а в зубах не виднелось промежутков, улыбка больше не искривляла ее лицо еще одной раной.

— Вчера мы говорили с Олеаром, — вдруг сказала Юория. — И я поняла, что ты — единственное существо, к которому я привязана и которому есть до меня дело. Это… — Она прочистила горло. — Оказалось, что не так уж мало значит для меня.

Апудо можно было говорить что угодно. Апудо не посмеялась бы. И сейчас девушка ответила со всей серьезностью, как всегда с трудом подбирая слова:

— Хозяйка Юория добрая. Апудо благодарна. Рада, что привязана. Апудо не предаст.

Юория уже поворачивалась, когда услышала смешок. Возмущенная, она нашла глазами за спиной Апудо Сфатиона Теренера. Его темно-рыжие косы и бурый кожаный колет, поверх которых был накинут укутанный заговором плащ с капюшоном, в снегу смотрелись как кровь. Лицо его было презрительным.

— Вы смеетесь надо мной? — крикнула ему Юория.

Сфатион не ответил, лишь кивнул, глядя ей в глаза, скалясь. Его взгляд был мало осмысленным и скорее безразличным, так не смотрят на врагов, но почему-то Юории в голову пришла паническая мысль, что он может узнать, кто убил его сыновей, и тогда у нее, Юории, будут большие проблемы. Но ведь никто не стал бы ему рассказывать! Ни Олеар, ни дядя… Девчонку Теренер ненавидел, а значит, вряд ли обратился бы к ней со светским разговором. Почему она не подумала об этом раньше?

Внутри заныло чувство тревоги. И Олеар был далеко.

Юория прибавила шагу лошади и очень скоро нагнала Сильвиа. Так было спокойнее. Юория то и дело оборачивалась — Сфатион больше не смотрел на нее, о чем-то беседуя со следовавшей за ним Теа.

45. Ингард

Ингард и представить не мог, что увидит старшего директора таким обессиленным. За сотни лет, что Ингард был знаком с Сином, тот никогда не выбывал из строя больше, чем на день, и то в течение этого дня активно восстанавливался, не требуя ни ухода, ни защиты. Когда Син возвращался из-за грани мира, зачастую измотанный долгим переходом или далекой схваткой, он обычно уединялся в одной из келий целительского крыла и там, в такой милой ему минималистичной обстановке, медитировал, не отвлекаясь ни на что. Ингард привык встречаться с ним вечером за ужином — свежим, будто только что хорошо выспавшимся.

Син учил других директоров и наставников медитации. Это были странные, необычные уроки-практики, проходящие в полной тишине и пустоте, свободной от любых стимулов и сводящей с ума любого, кто терял концентрацию. Вложить силу в контроль и пребывание в потоке определенного состояния, чтобы прорастить эту силу в себе тысячекратно, позволяя ей исцелить тело и дух и наполнить жизнью до краев — такой была суть метода, принесенного Сином из-за грани Альвиара. Он умел так много!

Так почему же последние дни лежал в одной из особых келий, почти не подавая признаков жизни?!

Как же не хватало Теа! Ингард злился на себя, что не настоял на том, чтобы она осталась в Приюте. Небольшой целительский круг, который вела Теа, теперь занимался срочными травмами, и входящие в него наставники последних курсов фактически заведовали остальной частью корпуса и справлялись неплохо. И все же не хватало ее спокойной мягкой уверенности, которая могла бы пригодиться многим, кто приходил не только за телесным, но и за духовным исцелением.

Аринелла, дежурившая у постели старшего директора и не позволявшая себе вернуться в собственные покои, встречала Ингарда одним и тем же потухшим, скорбным выражением лица, мигом рушившим его надежду на то, что Син очнулся. Ее сухие от напряжения красные глаза, дрожащие руки, плотно сжатые губы говорили ему больше, чем могли бы сказать слова. Каждый день она подходила к Ингарду очень близко и спрашивала:

— Ты видишь?

— Нет, — честно отвечал Ингард. Судьба Сина мерцала перед его мысленным взором, сливаясь своими волокнами в белый шум. — Все еще ничего.

.

В этот раз Аринелла вышла к Ингарду иначе. Она была взволнована, сухие губы были полуоткрыты, наставница шумно вдыхала и выдыхала, будто пробежала несколько лиг. Но на щеках розовел румянец, и глаза были живыми, совсем не измученными, хоть и вряд ли она спала больше, чем обычно:

— Директор Син очнулся, пока я была у Келлана, — выпалила Аринелла с порога. — Он сейчас в сознании! Просил позвать тебя. Скорее!

Волна счастливого облегчения окатила Ингарда с головы до ног. Вся та обреченность, обрушившаяся на Приют в последние дни, вдруг расступилась, уступая место свету надежды. Берущие Приют в кольцо пар-оольские воины, гулко дрожащий вдалеке защитный купол, видения горящих окон целительского корпуса, угрюмые наставники и испуганные послушники, бесцельно и скорбно слоняющиеся слуги отбывших герцогов и даже проблески скорой смерти тут и там — все это, раньше камнем придавливавшее Ингарда к земле, теперь показалось ему не таким окончательно безнадежным.